Мифологические персонажи в русском фольклоре

Леший только изредка фигурирует в русских сказках. Такова, например, сказка о солдате, летавшем на лешем в Питер и предъявившем в качестве доказательства, что он там действительно побывал, французскую булку[128]. В этой сказке образ лешего явно случаен, он заменил обычного для таких чудесных путешествий чёрта. Мотивировка же убедительности здесь чисто условная, сказочная. Некоторые из этих повествований являются вариантами широко известных сказочных сюжетов, и образ лешего в них отнюдь не органичен. Такова сказка о споре с лешим из-за репы, в частности эпизод, когда поп едет верхом на попадье и пугает этим лешего[129]. Такова и сказка на распространенный в мировом фольклоре сюжет о встрече с лешим дровосека, который сумел защемить лохматую с когтями руку лешего в бревне[130]. Одна из этих историй, а именно о лешем и поповне, включена А.Н. Афанасьевым, ощутившим её сказочность, в его сборник «Народные русские сказки»[131]. Рассказы эти, утратившие или с самого начала не имевшие установки на достоверность, выходят за пределы несказочной прозы, живут в репертуаре сказочников и воспринимаются их аудиторией как занимательные сказки. Вопрос о степени их достоверности не возникает ни у рассказчика, ни у слушателей.

Естественно, что жанровые границы не являются чем-то незыблемым. В настоящее время всё чаще бывальщины рассказываются как сказки, всё чаще слушатели выражают сомнения, не сказка ли это. Однако возможно и обратное: рассказав типичную сказку, информатор ссылается на авторитет лица, от которого слышал этот рассказ, и замечает: «Это не сказка, а быль».

Итак, леший является персонажем разных жанров русской устной прозы – быличек, бывальщин и сказок. Относятся к разным жанрам и рассказы о лешачихах или лисовихах, которые ничего принципиально нового в интересующий нас вопрос о жанровых особенностях рассказов о лешем не вносят. Это рассказы о том, как лешачиха пугает воем и хлопками женщин в лесу, как она уводит детей или парней, пасет по уговору с пастухом коров, награждает чудесными дарами чем-либо угодивших ей людей. Лешачиха рисуется то как страшное безобразное существо с огромными грудями, то как нагая девушка, идущая по лесу, то как женщина в белом сарафане, или в «печатном сарафане с пестрядинными нарукавниками, ростом с лесом вровень»[132]. В одном из рассказов она живёт с мужем – лешим Иваном, который приезжает под видом генерала, в черной шубе с красным кушаком[133]. И здесь, так же как в рассказах о лешем, мы видим на пути движения жанра от былички к сказке последовательное усиление антропоморфных черт образа и всё большую бытовизацию всего рассказа. Таким образом, с представлениями о лешем и лешачихе связаны не только разные жанры, но и разные виды устной прозы. Рассказы эти близки друг другу по основному персонажу, по связи с народными верованиями, но вместе с тем не совпадают по своей функции и вследствие этого и по своим жанровым признакам. Естественно, что в результате общности содержания эти произведения находятся в постоянном взаимодействии и легко переходят из одной жанровой категории в другую.

Былички и бывальщины, как уже отмечалось, несут в себе предпосылки для циклизации. Это характерно, в частности, и для рассказов о лешем, Стоило заговорить о нем, рассказать один какой-нибудь случай, как сразу же в ответ сообщались аналогичные рассказы. Так, в с. Атушеве П. Вересов в 1897 г. записал 12 рассказов о лесовике: о том, как он является в разных видах, – стариком в белом балахоне и лаптях, знакомым, соседом, в обыкновенной одежде, даже в образе предводителя дворянства, – о мальчике, которого два с половиной дня водил леший, о посредничестве колдунов, о женщине, которая, проклятая мужем, два года жила у лешего, о восьмилетней девочке, которую неделю водил леший, и т.д.

Тут и элементарные былички и сложные рассказы о том, как мужик помог жене лешего разродиться, за что был им помилован, о том, как леший выдал за деревенского парня дочь попа, которую много лет назад похитил, о том, как в ночь под воздвиженье лешие играют и проигрывают зверей и домашний скот («На местах сборища луг был весь выбит и исцарапан когтями зверей, и один из леших оставил берестяной лапоть, длиною в сажень»)[134].

Интересно, что все рассказы точно датированы, все они связаны с определенными людьми и местами, указаны рассказчики, т.е. независимо от сюжета они сообщаются как информация, как свидетельское показание.

Как неоднократно указывалось исследователями, значительные изменения социальных и культурных предпосылок влекут за собой исчезновение старых повествовательных форм и создание новых. Судьба устной прозы о лешем может служить иллюстрацией этого положения.