Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

В одном из последних романов М. Алданова «Повесть о смерти», изданном в 1969 году во Франкфурте-на-Майне, действие которого приурочено к периоду между 1847 и 1850 годами, появляются на сцену видные писатели того времени, включая Гейне и Бальзака.

Процитируем отрывок, относящийся к первому: «Передовые французы спрашивали его о Германии и, вслед за Кинэ[335], высказывали надежду, что спящая красавица, наконец, проснется, и хлынут из-за Рейна свободолюбивые мысли, песни, грезы. Он подтверждал: да, проснется, но гораздо лучше было бы этой красавице не просыпаться, ибо надо миру бояться ее гораздо больше, чем императора Николая. Россию же, к удивлению передовых людей, чрезвычайно хвалил и предсказывал ей огромное необыкновенное будущее. Когда бывал в ударе, говорил, что будут великие войны и революции, и будет затем во всем мире многомиллионное стадо овец, и будет его стричь какой-нибудь единый пастырь, а овцы будут блеять все одинаково, и будет свобода в общей глупости и равенство в общем невежестве». Это свидетельствует о редкой проницательности немецкого поэта.

О втором Алданов рассказывает: «У Бальзака ум был устроен так, что он мог видеть только комические стороны революции, или по крайней мере их видел лучше всего другого… Если люди вообще всегда были ему противны, то революционеры теперь становились ему все противнее с каждым днем… Вдобавок, все больше приходил к мысли, что будущее принадлежит России, где никакой революции нет и не будет. Обедая у Ротшильдов с Тьером[336], Бальзак назвал Россию наследницей римской империи». По свидетельству автора, французский писатель даже подумывал принять русское подданство (что было бы тем более возможным, что он собирался жениться, и действительно женился, на русской подданной, польке Ганской, владевшей обширными поместьями на Украине).

Извиним Алданову несколько желчный тон его повествования. Он сам, хотя и талантливый романист, был человеком левых взглядов, и консервативные убеждения Бальзака не могли ему нравиться. Еще с большим раздражением отзывается он об Александре Дюма: «Александр Дюма в надежде получить русский орден поднес в дар Николаю I какую-то свою рукопись и в восторженном письме назвал его гением». Почему же бы, однако, не допустить, что автор «Трех мушкетеров» был вполне искренен в своем восхищении перед великим царем, вполне того заслуживавшем.

Добавим еще к списку не упоминаемого Алдановым Теофиля Готье, который в повести «Аватар» с большой симпатией отзывается о русских и о России.

Напрашивается мысль: мы часто думаем, в досаде, что Запад в целом и издавна был враждебен нашей родине. А приглядеться, – злоба таилась в низинах, среди людей ничтожных, а среди подлинно талантливых и выдающихся на вершинах человеческого духа, у нас всегда имелось много друзей!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 17 марта 1990, № 2067, с. 3.

А. Вертинский, «Дорогой длинною» (Москва, 1991)

Издатели оказали плохую услугу Вертинскому, публикуя его стихи и песни, очерки и воспоминания. Собранные вместе, его песенки – апофеоз пошлости и апогей дурного вкуса. Самое забавное, это, что он часто других упрекает в дурном вкусе; ему бы посмотреть в зеркало!

Но книга подымает другой более важный вопрос: был ли автор с самого начала (или с какого момента?) советским агентом в эмиграции? Или, вернувшись по каким-то своим, быть может, чисто материальным соображениям в Советский Союз, переделал свои воспоминания так, чтобы угодить своим новым хозяевам? Во всяком случае, нельзя доверять тем советофильским высказываниям, какие он post factum влагает в уста различных представителей русского Зарубежья, с каковыми встречался.

В усердии неофита, он порою идет дальше, чем сами большевики. Например, рассказывая, как он смеялся наивности иностранцев, думавших, что в советской России едят детей. А это было в 20-е годы, о которых, в отношении голодавших Украины и Поволжья, факты людоедства обильно зарегистрированы в советской литературе и статистике.

Если верить целиком в искренность Вертинского, прозрение пришло к нему очень уж поздно! Но увы, при самой большой благожелательности верить-то трудно.

Вот что он говорит в письме к жене от 27 марта 1956 года: