Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

«Очень тяжело жить в нашей стране. И если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился, или застрелился. Ты посмотри эту историю со Сталиным. Какая катастрофа! И вот теперь, на 40-м году революции, встает дилемма – а за что же мы боролись? Все фальшиво, подло, неверно. Все – борьба за власть одного сумасшедшего маньяка! На съезде Хрущев сказал: "Почтим вставанием память 17 миллионов человек, замученных в лагерях и застенках Сталиным". Ничего себе? Теперь нашли письмо Ромена Роллана[337] (в его сейфе в публичной библиотеке), где он пишет: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Я не смею верить, но говорят, что в вашей стране 17 миллионов томятся и обливаются кровью. Ответьте мне! Умоляю вас! Правда ли это?»

И Сталин не ответил!»

Оставим в стороне, насколько правдив был тут Ромен Роллан (сдается, не совсем-то…). Но уж Вертинский! В эмиграции у него была полная возможность знать то, что все вокруг знали. О концлагерях циркулировало чуть ли не 20 книг… Почему же он ничего не знал и ни во что не верил?

Что до подлинных мотивов его возвращения на родину, – ключ к ним дает его письмо Б. Белостоцкому из Шанхая, от 19 марта 1937 года: «Теперь хочу скопить денег на дорогу домой. В Америку пока не собираюсь. Приеду через 2–3 года из России. К тому времени буду уже миллионером – одни пластинки будут давать миллионы в год. Понимаешь?». Мы-то – понимаем! Насколько сбылись его расчеты, судить не станем (ну, в Америку-то его не пустили, конечно). Но моральная физиономия этого идола снобистической публики определенной, давно минувшей эпохи, встает в совсем некрасивом свете…

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 4 сентября 1993, № 2248, c. 2.

В. Ходасевич, «Некрополь» (Париж, 1976)

Переизданные Имкой, крайне субъективные воспоминания Ходасевича суть важный источник информации и – увы – дезинформации о Серебряном веке. Общая атмосфера оного передана превосходно; автор утрирует, но это – его полное право (а в чисто художественном плане его мемуары, в результате, только выигрывают).

Книга распадается на очерки об отдельных писателях. Из них, о Сологубе сказано много верного и меткого, во вполне объективном тоне. О Горьком, которого повествователь близко знал, он говорит с неожиданными симпатией и теплотой.

То, что нам сообщается о Брюсове, Белом, и о менее известных – Муни[338], Гершензоне[339], Петровской[340], бесспорно интересно, хотя к оценке их интимных дел следует, пожалуй, подходить cum grano salis. Во всяком случае, мы здесь читаем рассказ очевидца о людях, которых он вполне понимал.

Хуже обстоит с отзывами о Блоке и Гумилеве. Решительное предпочтение, отдаваемое мемуаристом Блоку, приводит его порою к совсем неубедительным суждениям!

Не ревнуя ни к Блоку, ни к Брюсову (кого он, так сказать, застал уже взошедшими на горизонт светилами), маленький поэт Ходасевич определенно завидует своему выдающемуся сверстнику, родившемуся с ним в один год, большому поэту Гумилеву.

Не потому ли он и приписывает тому собственные непохвальные чувства: «Гумилев… мог завидовать Блоку». На деле-то, скорее, было наоборот, о чем нас сам Ходасевич и осведомляет несколькими строками далее: «Гумилев был не одинок. С каждым годом увеличивалось его влияние на литературную молодежь, и это влияние Блок считал духовно и поэтически пагубным».

А уж в иных фразах предвзятость и мелкая досада звучат и вовсе неприкрыто: «Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы – и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилев не забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени неподозревающих о том, что такое религия».

Переведем на человеческий язык: для Ходасевича религия – это духовные искания символистов в стиле Гиппиус и Мережковского. Мистицизм Блока в данную схему укладывается, а православие Гумилева – никак.

А что надлежит думать о замечаниях, вроде следующего: «Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям»? Коль скоро Гумилев был ребенком, то гениальным и героическим, из тех, о ком сказано: «Если не будете, как дети…»

Однако обаяние этого исключительного человека подействовало-таки и на зоила: «В Гумилеве было много хорошего» – снисходительно констатирует он. Да, правда: очень много, и очень хорошего…

Совсем плоха памфлетная статья Ходасевича о Есенине. Тут столкнулись полярные противоположности: сухой, комнатный интеллигент с небольшим дарованием и солидной эрудицией, и дитя народа, наделенное от Бога силами необъятными – Сальери и Моцарт!

Гумилеву, человеку своего круга, Ходасевич еще мог простить превосходство; деревенскому пареньку с обличием отрока вербного – ни за что!