Миг единый

«Вот он каков!» — ахнул Юрий Петрович. Тут же понял: да Родыгин всегда был таким, просто прежде не выставлял перед ним своей силы и воли, прежде этого не требовалось, а вот сейчас пришла пора… «Я и его-то не разглядел», — кольнуло Юрия Петровича… С того самого дня, когда он пришел к Родыгину после бессонной ночи с докладом о переустройстве завода, Юрий Петрович воспринимал Родыгина как человека, который обязан ему своим спасением, и это давало ему уверенность. Да, Родыгин принимал разработки и мысли Юрия Петровича, старался обеспечить им как можно более короткий путь в производство. Но ведь это нужно было прежде всего заводу, которым командовал Родыгин! И Юрий Петрович как бы заново теперь увидел этого человека — высокого, с легкой походкой, всегда хорошо одетого, с приветливым смуглым лицом, живыми карими глазами, яркой улыбкой. Он и прежде завидовал той легкости, с какой Родыгин сближался с людьми, без особых натуг добиваясь в министерстве дефицитных приборов и оборудования, нужного для задуманных Юрием Петровичем планов. Завидовал, считая это природным даром, которым сам он, Юрий Петрович, обделен. Но в глубине души все-таки не мог не чувствовать своего над ним превосходства… А сейчас обнаружилось: это лишь домыслы Юрия Петровича. Родыгин сам по себе, он крепче и шире. Полукаров заставил себя улыбнуться:

— Конечно же будем работать.

И сразу решил себя успокоить: ничего, на заводе и впрямь много дел. Надо завершить эксперимент, получить настоящие результаты, защитить докторскую. Это вполне реально. А главный инженер завода плюс доктор наук… Ого как!

Эти мысли его приободрили. Занятый ими, Юрий Петрович не заметил, как отворилась дверь и в ординаторскую вошел главный врач. Он не подошел к столу, а с порога молча разглядывал сидящих. Под его взглядом Юрий Петрович невольно поежился, да и остальные растерянно примолкли. А тот все так же молча и хмуро подошел и сам налил себе коньяку. Залпом, как водку, выпил, и только тут Юрий Петрович заметил, что он неестественно бледен. Не присаживаясь, главный врач еще раз медленно и пристально осмотрел обращенные к нему лица и, задержав угольный взгляд на Юрии Петровиче, произнес с брезгливой неприязнью:

— Умер… ваш шофер, Юрий Петрович. Умер! — и быстрыми шагами вышел из комнаты.

Юрий Петрович растерянно огляделся. Родыгин сидел неподвижно, Настенька припала плечом к нему, словно ища защиты, и только Леля старалась чем-то занять руки; достала из пачки сигарету и нервно чиркала спичкой. Ноздри ее тонкого носа раздулись… «Умер», — повторил про себя Юрий Петрович. «Да как же это так?» Он словно чувствовал на себе взгляды людей, ожидающих от него каких-то действий, и потому старался сжаться в комок, не смотреть ни на кого, хотя укрыться было нельзя, и от этого сделалось совсем тоскливо.

— Та-а-а-ак, — задумчиво протянул Родыгин. — Нехорошо как… Скверно! Мы здесь, а он там… Я не знал…

Юрий Петрович снова поднял голову и обнаружил: никто на него не смотрит, кроме Лели.

— Тебе плохо? — участливо спросила она.

Он не ответил. Родыгин поднялся, но Настенька уцепилась за его руку, пробормотала:

— Обожди. Страшно…

— Надо идти, — он обнял ее за плечи. — Надо.

Он говорил мягко, словно с ребенком, и она покорно поднялась, и они вместе вышли.

Леля сидела и курила, быстро и жадно затягивалась, и видно было по всему, что она лихорадочно что-то обдумывает, потом, с силой ткнув сигарету в блюдечко, повернулась к Юрию Петровичу:

— Ты посиди, я сейчас, — и почти бегом бросилась к двери.

Так он остался один перед разоренным именинным столом, и ему был резко, до тошноты, неприятен вид недоеденной пищи. Захотелось пить, он налил себе боржоми и прямо со стаканом подошел к окну. Был тихий, солнечный день… «Вот и все», — пробормотал он и тут же вспомнил, где прочел эти слова. Это было в день десятой годовщины смерти отца, когда они все, мать и старые друзья их семьи, собрались на Новодевичьем и стояли под мелким дождем, отдавая дань умершему, а потом шли дорожкой между могил, и он увидел серый кубический памятник, а на нем фотографию женщины. Молодое лицо, со складками страданий у губ, и печальные, но просветленные этой печалью глаза. А под этой фотографией была выбита по камню лаконичная надпись: «Вот и все». Ему стало не по себе — слишком уж многое вбирала эта фраза, словно черта, подводящая итог тревогам, суете и страданиям… «Да, да, — размышлял он тогда, — вырваться из обыденности и обратиться к самому себе можно, лишь заглянув в глаза смерти». Там, на Новодевичьем, мысли эти успокаивали, они были созвучны всему тому, что происходило: мыслям об отце, мелкому дождю над могилами, движению людей по влажной дорожке, но сейчас, припомнив все это, Юрий Петрович почувствовал раздражение… «Слюнтяйство все это, слюнтяйство».