Миг единый

Он поднялся. Окно выходило во двор. Справа, рядом с длинными садовыми скамейками, были посажены кусты сирени, листья на них уж подросли, затянув зеленью вершинки ветвей. Юрий Петрович перевел взгляд влево: от подъезда к машине, что стояла неподалеку, шли Родыгин и Настенька. Они шли медленно и вели под руки невысокую беременную женщину… Родыгин осторожно отворил дверцу, Настенька помогла женщине сесть, потом села сама, и тотчас машина тронулась… Юрий Петрович смотрел, как она движется к больничным воротам, и у него опять заныла душа… «Работать, — уговаривал он самого себя. — Только тогда все снова станет на свое место».

«Работать… Работать», — повторял он как заклинание, но чувствовал, что сегодня ему не удастся вернуться в привычно-спокойное состояние душевного комфорта.

…У дверей своей палаты он остановился в нерешительности: ему не хотелось встречаться ни с Иваном Алексеевичем, ни со Звягинцевым…

Иван Алексеевич, очень бледный, сидел на своей койке. Он был без очков, и не защищенные ими глаза казались совсем беспомощными. Звягинцев хмуро отвернулся к окну. Юрий Петрович сел на свою койку.

«Что это они? — подумал он. — Они же его не знали…» И тут же, словно где-то в глубине этого вопроса, возник иной: «А я разве знал?» Что знал? Имя. Фамилию. Характер. Но то, чем жил этот человек, было неизвестно Юрию Петровичу. И этого уже не поправишь.

В палату влетела Леля, крикнула:

— Вот ты где! А я тебя по всей больнице ищу. Ты сегодня же переезжаешь в заводскую. В отдельную палату. Я обо всем договорилась. Будем собираться. — Леля шагнула к кровати.

— Да замолчи ты! — внезапно рявкнул Юрий Петрович, чувствуя, как перекосилось у него лицо; он никогда не кричал на Лелю, он не умел этого делать, а сейчас крик почти разодрал ему гортань… Леля отшатнулась, но тут же взяла себя в руки и сказала то единственное, что можно было от нее ожидать:

— Боже мой, как у тебя расшатались нервы!..

Ее рука ласково коснулась его лба, и ему захотелось уткнуться ей в плечо и по-мальчишески расплакаться…

В то лето долго не было погоды: шли и шли дожди, дули холодные ветры, и даже в середине июля зелень по обочинам дорог и листья на деревьях были яркими, как весной. Но вот выдался жаркий день и сразу накалил воздух, сделав его парным. Влажное тепло продержалось всю ночь, и утром, когда Юрий Петрович выехал из Лебеднева в Москву, тоже парило. Они ехали уже около двух часов. За рулем сидел новый шофер Полукарова — Сергей, широкоплечий, стеснительный, только что демобилизовавшийся парень с загорелыми руками и не успевшим еще набрать гражданского шику послеармейским бобриком…

Машина внезапно резко сбросила скорость, и Сергей, поймав взгляд Юрия Петровича, обращенный в его сторону, смущенно объяснил:

— Место тут такое… Говорят, магнит в земле, как ни жми…

Юрий Петрович не ответил.

Прошло минут десять, и красная черта спидометра медленно, но неуклонно стала сдвигаться вправо, пока не достигла полукаровских ста двадцати.

СТАРЫЕ ДОЛГИ Повесть третья

1

В четверг, семнадцатого февраля, две женщины, живущие в разных концах Москвы и прежде никогда не встречавшиеся, получили из города Л. телеграммы, содержавшие одинаковый текст:

«Александр Петрович болен просит приехать проститься Катя»…

— Тут езды-то часов шесть. Пораньше выедем, до полудня и привезу тебя. Зачем же поездом?.. Завтра пятница, позвоню Карпухину домой, скажу, что в счет отгула.

Оля не отвечала, укладывала вещи в небольшой чемодан; спорить с Борисом не хотела, понимала — не сумеет сдержаться, и все, что скопилось за два часа после получения телеграммы: беспокойство за Александра Петровича, раздражение перед неизбежной встречей с женщиной, выславшей телеграмму, да и таящееся за всем этим недовольство, что так внезапно разрушался намеченный порядок двух грядущих дней отдыха, — все, все, соединившись воедино, от неосторожного слова Бориса могло вызвать у Оли тот краткий приступ истерики, когда она полностью выходила из-под собственной власти и способна была совершить бог весть что, а потом долго в этом раскаиваться.

Оля взглянула на Бориса, он полулежал на диване; штанина на правой ноге была завернута вверх, обнажая волосатую щиколотку, которую он почесывал всей пятерней, другой рукой оглаживал рыжеватую, небрежно подстриженную бородку, взгляд его блекло-голубых глаз был безмятежен; как только она посмотрела на него, так тут же и поняла: еще мгновение — и сорвется, и, чтоб этого не случилось, поспешно вышла из комнаты.