Миг единый

— Он не диктатор, он просто за то, чтобы было все ясно, до конца… Такой уж человек. Ничего не поделаешь… Ну, Димка хороший парень. На работе его любят, жена веселая, красивая… Не знаю, право, о чем тебе рассказывать? В общем, тревожиться тебе за сына не надо. Он сейчас твердо на ногах. Да и то ведь подумать — двадцать восемь лет. Не мальчик. Трофим его строго держал, не избаловал… Ну вот, пожалуй, и все… Вообще, Саша, мы спокойно живем, как река течет. Все нормально в нашей семье. Я люблю домой приходить, дома у меня тихо и спокойно… А вот на работе, на работе совсем иначе. Ну, да это уж другое…

— Почему же другое? — отозвался он. — Расскажи.

— Да зачем же? — засмеялась она. — Разве это интересно?.. У тебя, наверное, и своих дел бывает столько, что и не выпутаешься.

— Я выпутываюсь, а ты все-таки расскажи.

— Ну, ведь про работу так нельзя, чтобы в нескольких словах, она из очень многих случаев ткется… Особенно у нас. Травмы… К нам слишком много разного народа везут, и больше всяких трагедий. А у меня такой характер: вот столько лет работаю, а все удивляюсь различным историям и суюсь в них. Мне говорят: «Ты, Николаевна, лечи, это твое дело; чини руки, ноги, а переживать пусть родные да близкие будут». А меня как будто кто нарочно толкает. По этой причине иногда в очень сложные ситуации попадаю. Привезли как-то человека, рука у него переломана, пришлось оперировать, я спрашиваю: «Где вас угораздило?» Оказывается, он мастер на заводе, сделал замечание одному сверловщику, а тот его гаечным ключом саданул. И все шито-крыто, ни милиции никто не вызвал, да и в свою заводскую больницу не повезли, чтобы производственной травмы лишней не было. Что же, думаю, это такой за рабочий, что так мастера мог ударить, а мастер молчит и не жалуется? Мы тут, думаю, людей чиним, а кто-то вот их калечит, и безнаказанно. Поехала на завод, пришла в завком, вижу, там уже все знают, глаза отводят, но все же в цех меня пустили. Я к тому сверловщику. Ну и что ты, Саша, думаешь? Оказался этот парень сыном мастера, и сотворил он это паскудное дело, естественно, выпивши. Мастер умолял всех шума не поднимать, сам он человек на заводе уважаемый и сына любит, испугался — могут того посадить. Вылечила, Саша, я этого мастера, сделала ему руку, как была, так не только мне «спасибо» не сказал, а еще, уходя, пригрозил: «Будете, доктор, не в свои дела соваться, неприятности наживете, и большие». Ну что тут поделаешь?

Она улыбнулась, а Александр Петрович рассмеялся, ему нравилось, как она рассказывает, ему было покойно с ней, и он любовался ее немолодым, открытым лицом, с этими большими, не тронутыми еще склеротическими жилками серыми глазами, в которых было много жизни и волнения.

— А еще что было? — спросил он.

— Ну, всякое. — Надежда Николаевна раскраснелась, возбудилась и сделалась моложе; он слушал ее и мало вникал в суть ее рассказа, ему доставляло удовольствие наблюдать, как она говорит, как волнуется и как тайно немного гордится собой.

Александр Петрович взял ее за руку и тихо, проникновенно сказал:

— Что же ты тогда ушла от меня, дурочка?

Глаза ее остановились, в них исчез азарт рассказчицы и заменился испуганным удивлением, словно она хотела проверить, не ослышалась ли; потом проговорила растерянно:

— Странно ты как… Будто…

— Что «будто»?

— Да так сказал… Будто я вчера ушла, а не двадцать семь лет назад…

— Так это и есть вчера, — весело сказал он. — Ближе-то дня не было тебя спросить.

Тогда она сделалась строгой.

— Я не от тебя, Саша, ушла. Я к Трофиму вернулась. Ведь я ему слово дала, а нарушила. А так нельзя…

— Ты хорошо с ним жила?

— Хорошо, Саша. Он про тебя сразу забыл… Сумел. И не напоминал никогда. Даже сейчас телеграмму твою получили, и то мне пришлось ему напомнить. Конечно, он терзался душой, я видела. Вот и Димку полюбил, как своего. От него у меня детей так и не было…

— Ну, я рад за тебя, — сказал он. — Если хорошо жила, то рад… А я по тебе тосковал… Сильно. Был бы я тогда в Свердловске, когда твой Трофим вернулся, не ушла бы… Черт знает до чего бы дошло, а не отдал бы!

— Я знаю, — сказала она. — Ты лихой тогда был… После войны вы все лихие были…

Он так и держал ее за руку и смотрел ей в глаза, и теперь она ему казалась совсем молодой, именно той, какой он вспоминал ее, хотя на самом деле это было не так, потому что помнил он ее девчонкой, но так ему теперь казалось, и в душе его не было ни тени далекой обиды, ни огорчения — только радость, она наполняла его всего, он целиком отдавался ей, потому что уж очень давно не ощущал ничего подобного.