Миг единый

Они ушли, а он стал думать о заводе, до этого почему-то мысли о работе не возникали у него, а теперь он думал, как работает эта огромная, многоцеховая махина; для начала он попытался представить завод как некий единый механизм, как нечто одно целое и не смог, все рассыпалось в голове на множество ответвлений, прежде у него не было такой необходимости увидеть это целое, ему достаточно было знать, как работает каждое производство, и чувствовать, согласуются ли они, и потому, что он не смог представить единый облик завода как какого-нибудь живого существа, это стало угнетать его. «Ну зачем это мне? Зачем?» — думал он. Вот ведь Любецкий сказал: «Все идет как по накатанным рельсам…» Так, наверное, и на самом деле было. Он принял завод, когда тот шел на подъем, строились новые цехи, создавались новые линии, а прежние четко выполняли план, и когда он стал директором, то все так и пошло дальше, он словно подключился к хорошо отработанному механизму, и не дал ему сбиться с ритма.

Его считали в министерстве хорошим директором, все пять лет завод выполнял программу, если надо было, помогал другим, расширялся, строился и строил город; впрочем, так все было и до Александра Петровича, прежний директор получил повышение — стал заместителем министра, и Александр Петрович подумал, что если его не станет, то, пожалуй, завод и дальше будет таким же, он достиг такой заданности, что ее трудно изменить, все в нем прилажено, притерто и движется хорошо; и если завтра назначат директором Спешнева, то никакого сбоя не произойдет: Спешнев все сумеет сделать так же, как делал Александр Петрович, а может быть, со временем даже лучше. И Александру Петровичу вдруг сделалось обидно, он почувствовал себя отторгнутым от завода, не обязательным для него: значит, только казалось, что завод — его жизнь и они не смогут друг без друга, а на самом деле каждый из них существовал самостоятельно и мог обойтись без другого. «Вот ведь что… вот ведь что…» — мысленно причитал он, хотя ничего удивительного в этих его рассуждениях не было, они были просты и, наверное, для окружающих Александра Петровича людей не представляли никакого открытия, а он все теребил и теребил эту мысль, все более чувствуя себя одиноким, ненужным.

«Неужто на земле ничего и никого нет, что бы за меня держалось? — размышлял он и сразу же находил: — Вот Катя, я ей безусловно нужен, и Танюше, и еще ведь есть люди, которые обо мне помнят, и я о них… А Надя?..» Много лет, очень много лет, почти целую жизнь Александр Петрович вспоминал эту женщину, она навсегда прижилась в его памяти, и, когда наступали скорбные минуты или одолевала тоска, он мысленно обращался к ней, и ему становилось легче, он привык к воспоминаниям о ней, как привыкают к некоему ритуалу или молитве.

Когда он жил с Олей, то рассказывал ей о Наде, он рассказывал о первой жене так много, что уже запутался, где была правда, где выдумка, а вот Кате он о ней не стал говорить, он понимал: Оля ему прощала Надю, Катя не простит… «Неужто так и умру, не повидав ее?.. Не должно этого быть, несправедливо…» И тогда пришло решение: «Я ее вызову… сюда!» И как только он так решил, то подумал и об Оле: «Вот и ее надо вызвать…»

В нем всегда жило чувство вины перед этой женщиной: он ушел от нее круто, ничего как следует не сумев объяснить. Но как он мог объяснить, что еще до встречи с Катей он увидел: все, что было с Олей, вспыхнуло яростно, но быстро отгорело, и в нем начинает накапливаться усталость от ее неистовых вспышек то страсти, то ревности, и все, что было между ними хорошего, грозит утонуть в ссорах и мелочных выяснениях отношений. «И все же у нас было немало хорошего… Оля — человек самоотверженный и в работе. Только она и сможет разобрать мои папки, больше некому, только она… А ведь в этих папках есть такое, что еще кое-кому пригодится…»