Миг единый

Спустя полчаса после этого разговора он вышел на улицу: день и впрямь был хорош, небо — ослепительно синее, все вокруг было залито солнцем после многодневного мокрого ненастья; сочно, почти как весной, зазеленела хвоя сосен. Он долго шел новым кварталом, шагать было легко и приятно, потом как-то сразу открылась старая улица с приземистыми домами, впереди высилась церковь без купола. Шергов ему уже рассказал об этой церкви, ее пытались взорвать в двадцатые годы, да неумело соорудили заряд, и обвалился только купол, а все стены остались целыми. И с тех пор никто не знал, что делать с церковью: восстановить — очень сложно, совсем снести — не хватало у горсовета средств, так она и стояла бесполезно, а за ней возвышался, и впрямь похожий на петербургские, дворец, покрашенный в зеленое, бывший дом заводчика, — это был центр города, тут были и новая гостиница, и кубообразная почта, старые торговые ряды — эдакая одноэтажная, маленькая копия Гостиного двора — и рядом с ними новый из красного кирпича и стекла универмаг.

Да, это был город, со всем тем, что бывает в городах, а их множество объехал Николай Васильевич, от больших до малых, и так как сам он был человек городской, то и любил все по-настоящему городское: и утренний запах мокрого асфальта, и заманчивый полусвет по вечерам в кафе и ресторанах, и людской поток на тротуарах, и шелест листвы при электрическом свете, и многое, многое другое. И когда он попадал в незнакомые города, то старался побродить пешком по их улицам, чтобы лучше запомнить, и по-своему запоминал: призрачное смещение зданий в белые ночи Ленинграда, бойкий говор и панибратскую толкотню Одессы, а когда был в Европе, то тоже запоминал таинственную тишину и скуку аккуратненьких немецких городков; толпу лондонских улиц, где каждый живет и движется отъединенно друг от друга, безразличный к чужому облику, каким бы неожиданным он ни был, безразличный и ко всему остальному. Но был для Николая Васильевича город в Европе, куда он въезжал всегда с охотой и радостью, город, вызывающий в нем беспредельное уважение, какое может только вызвать человек, победивший невероятные страдания, — это была Варшава. Когда он впервые туда попал, его потрясло все, что он узнал об этом городе: как по старинным чертежам варшавяне восстанавливали дом за домом, отливали заново погибшие памятники, чтобы только сохранить облик города, не дать ему стереться, это был адский труд, немыслимый, беспримерный, и люди, решившиеся на этот труд, вызвали у Николая Васильевича глубочайшее уважение, он любил их, любил их шутки, смех, их рассказы и легенды, и любил бродить до полной усталости по этому городу пешком, И Высоцк был город, он стоял в стороне от магистральных дорог, но тоже пережил свои трагедии — два месяца гуляла по нему война, и, хотя здесь не было бомбежек, он узнал бессонницу, смерть, насилие оккупации.

Софья Анатольевна опоздала на десять минут, она кинулась к нему, сжимая в руках уже чем-то набитую сумку, лицо ее раскраснелось, вспотело.

— Кажется, становится жарко, ты не находишь? — сказала она, отдуваясь.

Он отобрал у нее сумку, взял под руку и повел от почты.

— Ну, знаешь что, — сказала она, — мы с тобой не мальчик с девочкой, чтобы гулять по улицам даже в такую прекрасную погоду. У меня гудят ноги и стреляет в позвоночнике — проклятые соли… Мне ведь нельзя поднимать более трех килограммов, а я нагружаюсь, как вьючное животное… Вон там довольно приличное кафе. Не обращай внимания на это традиционно-идиотское название… Ну, люди не хотят думать, сейчас век стандартов. Если уж есть «Улыбка» в одном городе, она должна быть во всех остальных. Я бы с удовольствием там посидела, и если ты меня еще накормишь…

Они пересекли улицу и вошли в кафе; в зале было совсем немного народу; они заняли столик в углу, у окна, Николаю Васильевичу здесь понравилось. Когда подошла официантка, то выяснилось, что, кроме яичницы, блинчиков и сосисок, ничего нет.

— Пусть будет всего понемногу, — сказала Софья Анатольевна. — И еще рюмку коньяку…

Им подали быстро, Николай Васильевич не спешил начинать разговор, он закурил, сидя напротив Софьи Анатольевны; сейчас, при дневном свете, она выглядела несколько иначе, чем там, вечером, в «Гайке» — она очень постарела, и серые глаза ее вовсе не были прозрачными, они подернулись слабой мутной поволокой; выпила Софья Анатольевна поспешно, сладко почмокав губами.

— Так чего ты от меня хотел? — спросила она.

— Ничего, — ответил он, улыбнувшись. — Просто у меня свободное утро, и я решил: надо еще раз встретиться…

— Это ты расскажешь кому-нибудь другому, а со мной такие штучки не пройдут. Я не знаю, о чем вы там шушукались с Наташей в ее комнате, но если шушукались… Она произвела на тебя впечатление?

— Ну, зачем же так, ведь у нее молодой муж.