Миг власти московского князя

Холод охватил распластанное на соломе уставшее тело. Чей‑то старый кожух с почти вытертым мехом, в спешке напяленный Кузькой, не только не смог оп­равдать надежды главаря на то, что в этом заношенном вонючем одеянии его не опознают люди князя, примут за простого ватажника, но и совсем не согревал. Двига­ясь через снежную круговерть по лесной тропе, а потом и по наезженной дороге, Кузьма временами, отвлек­шись от своего нынешнего положения пленного и от мыслей о своем неясном будущем, с тоской вспоминал об огромной медвежьей шкуре, брошенной им в косо­бокой избушке, притулившейся на окраине леса. Те­перь эта шкура, которая чем‑то напоминала ему кня­жеское корзно, пришлась бы как нельзя кстати. Холод становился все сильнее, и Кузьма понял, если он не хо­чет окоченеть к утру, надо что‑то делать. Пришлось вспомнить навыки, полученные им за время скитаний и подзабытые у жарких костров, которые любили за­палить ватажники. Он с обидой и злостью подумал о своих товарищах, которым сейчас наверняка было гораздо лучше и теплее в тесном порубе, чем ему, ос­тавленному в одиночестве на волю случая.

После бессонной ночи, проведенной в безуспешных попытках хоть как‑то согреться, он обрадовался, услы­шав наверху снаружи разговор и увидев, как тяжелые доски начали сдвигаться. Однако Кузька зря ждал, что его вот–вот вытащат на свет Божий. В узкую щель ему опустили сулейку с водой и ломоть хлеба, а потом в его прибежище снова воцарился мрак, и снова лишь толь­ко тонкая нить света связывала его с миром.

Зарывшись в колючую солому, Кузька поднес к пе­ресохшим губам сулейку, жадно глотнул, но тут же за­дохнулся — ледяная вода обожгла горло. Немного от­дышавшись, он оторвал от ломтя небольшой кусочек и, отправив его в рот, стал медленно жевать, думая продлить удовольствие от еды. Однако вкуса хлеба он, к своему удивлению, не чувствовал. Откусив еще пару кусков и спрятав недоеденный хлеб за пазуху, Кузька стал ждать, когда же за ним придут. Но время прохо­дило, а за ним никто не шел, и это начинало злить узника.

Надежды на скорый суд таяли вместе с растворяющимся во мраке тонким лучиком, становившимся все слабее, постепенно угасало желание открыться и рас­сказать князю о припрятанных богатствах, чтобы тем самым купить себе жизнь.

«Открою я князю схорон, а он накопленное мною возьмет, а меня все одно жизни лишит, — рассуждал Кузьма, отламывая от ломтя крохотные кусочки и отправляя в рот. — Если по порядку, так там, в лесочке, хватит, чтобы виру[54] за всех отдать. Только вот кто ж всех от рук наших сгинувших счесть сможет? Я и сам не сочту. Да и зачем это делать? — Он отпил немного воды, уже не казавшейся такой холодной, и, почесав загривок, зло усмехнулся щербатым ртом: — Да и почему мне одному платить, ежели не один я людишек калечил да жизни лишал. Пусть и другие поплатятся!»

Лучик совсем погас, а Кузьку для допроса так ни­кто и не позвал. Он, правда, слышал, что некоторые уз­ники в сырых холодных ямах проводили недели и ме­сяцы, а многие, так и не дождавшись разбирательства, находили здесь свою смерть. Но ведь это другие, а он не такой, как все, и его — в этом он был уверен — подоб­ная участь не ждет. Ведь от смерти, которая в его яме кажется очень близкой, ему есть чем откупиться. Эта мысль успокоила, и он зашевелил губами, зашептал песню, которую часто напевал у костра богатырь Фока:

…Мне заутра к князю грозному во допрос идти.
Станет грозный князь меня спрашивать:
«Ты скажи, скажи, детинушка,
Уж как, с кем ты воровал, с кем разбой держал?
Еще много ли с тобой сотоварищей?»
А отвечу я тебе, грозный князь,
Расскажу всю правду, всюю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый сотоварищ мой — ночка темная,
А второй товарищ — мой булатный нож,
А как третий‑то — да мой добрый конь,
А четвертый — лук тугой да изгибчатый.
Что ж ответит мне сей грозный князь?
«Исполать тебе, — скажет, — детинушка,
Я за то тебя, молодец, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что с двумя столбами с перекладиной…»