Миг власти московского князя

Ловя на себе жалостливые бабьи взгляды, Кузька прятал свои полные ненависти глаза. Он не терпел, когда к нему относились с жалостью. На всю жизнь Кузька запомнил, как румяная, пухлая молодка, у которой он провел несколько дней и ночей, утром запле­тая косу и поглядывая на парня, развалившегося на печи, сказала с жалостью: «Хоть и молод ты, Кузьма, но не больно силен. Не чета моему Проше. Квелый ты какой‑то».

Равнодушный и одновременно жалостливый голос еще долго стоял в его ушах. Еще долго потом, уже со­брав вокруг себя ватагу, он все пытался доказать себе, что зря оговорила его та молодуха, тосковавшая по му­жу, ушедшему с дружиной князя. Кузька не пропус­кал ни одной из оказавшихся в захваченных обозах баб, набрасывался на них со злорадным удовольстви­ем, а потом, с содроганием видя знакомую жалость в испуганных глазах, с отвращением отдавал на рас­праву своим жадным до утех головорезам.

Когда посад остался позади и окруженная конной стражей вереница пленников вошла на территорию де­тинца, миновав высокие крепкие ворота, Кузька, ото­рвав хмурый злобный взгляд от снежного наста, разби­того сотнями копыт, кажется, впервые за весь долгий путь смог оценить, сколь малая горстка осталась от его большой ватаги. Сплюнув под ноги, он обернулся, нео­жиданно почувствовав чей‑то взгляд: с вежи, покры­той четырехскатной тесовой крышей, за ним, о чем‑то переговариваясь, наблюдали два стражника, один из которых, ухмыляясь, поднял лук и сделал вид, что це­лится в Кузьму. Он отвернулся, чтобы не видеть, как смеются над ним — над тем, чье одно только имя уже долгое время наводило ужас в тех местах, где появля­лась его ватага, от которой теперь не осталось и трети.

Наконец, пройдя мимо церкви и нескольких бога­тых усадеб, огороженных высокими заборами, из‑за которых виднелись многочисленные дворовые пост­ройки, люди, подгоняемые дружинниками, очутились У крепких строений. Кузька догадался, что это и есть их временное пристанище, и уже предвкушал, как ус­троится где‑нибудь в уголке, а верные ему людишки будут, как и прежде, суетиться вокруг него, стараясь угодить и невзначай не прогневить. Но вышло не так, как он рассчитывал. Кузьку, безуспешно пытавшегося разглядеть, что происходит в нескольких десятках са­женей от него, за лошадиными крупами, один из тех дружинников, которые были приставлены к нему, больно ткнул ножнами в спину.

— Ишь, шею вытянул! — буркнул молодой бело­брысый дружинник, решивший, что пленник старает­ся дать какой‑то знак своим людям, сгрудившимся у сруба, сложенного из толстенных бревен. С удовле­творением заметив, что Кузька вжал голову в плечи и, что‑то ворча, уставился себе под ноги, он менее серди­то бросил: — Ишь, ирод, разговорился.

Белобрысый собрался было еще разок ткнуть в не­навистного противника, но передумал — хоть и враг был перед ним, но враг безоружный, а истинному вои­ну не след против такого поднимать меч, пусть и в ножнах.

Тем временем ватажники, от которых Кузьку отде­лили еще в лесу и с которыми он за всю дорогу не мог не только словом перемолвиться, но и взглядом обме­няться, скрылись за стеной сруба. Когда последний из них исчез из виду, Кузьку, кажется потерявшего вся­кий интерес к происходящему, подвели к лежащему на снегу сколоченному из толстых досок щиту. Два стражника подняли тяжелый щит, и под ним обнару­жилась зияющая черная яма, которая, как с ужасом понял Кузька, предназначалась именно для него.

— Вот и твое логово. Место, достойное для такого зверя, как ты, — проговорил усталым голосом сотник и, чуть отъехав в сторону, с безразличием наблюдал за тем, как Кузьку, на мгновение застывшего на краю ямы, показавшейся ему бездонной пропастью, опусти­ли вниз.

Щит водрузили на место, и в яме, откуда было не­возможно выбраться без посторонней помощи, воцари­лась кромешная мгла.

Оказавшись на дне глубокой ямы, Кузька сделал шаг в ту сторону, где успел заметить кучу соломы. Ус­лышав под ногой тихий хруст, он опустился на корточ­ки, пошарил перед собой рукой и, поняв, что не ошиб­ся, тут же в изнеможении повалился на солому. Она была колючей и холодной, и ему показалось, что он лежит на ледяных иголках, захотелось тут же вскочить, но силы враз оставили его. Ноги, отвыкшие от пеших прогулок, невыносимо гудели, все тело болело, но еще больше болела душа, о существовании которой он, ка­жется, уже успел забыть. В предчувствии неминуемой расплаты за содеянное им зло она ныла, как ноет, по­стоянно напоминая о себе, гнилой зуб. Кузькины глаза понемногу привыкли к темноте, но как раз в это время почти померк тонкий лучик, безуспешно пытавшийся прорезать черное холодное пространство. Сколочен­ный из досок щит, отделявший узника от свободы, от солнечного света, не мог, однако, оградить его от мо­роза, усилившегося к ночи.