Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Не скажите. Он человек нервный и, кроме того, верховодит в своем квартале целой бандой.

— Неужели?

— Да, да. Он приобрел эти замашки еще в Штатах.

— Черт побери! Вот будет здорово, если это и вправду он.

— Я бы этому не удивился. Он человек вспыльчивый.

— А есть какие-нибудь улики?

— Да, есть. Убийца мог убежать только по одной из новых улиц, а они идут от ипподрома к водохранилищу Лосойского канала — как раз туда, где живет Тьерри.

Тьерри, судя по разговорам его друзей, впору было посадить в тюрьму и отправить на виселицу.

LX

Как-то вечером, недели через три, когда маркиза де Вилья-каррильо не приехала в парк, Тьерри присоединился к компании дона Пако и присел на скамейку. Он был возбужден и рассеян. Бывший министр и журналист Вальдес педантично и словно обращаясь к Тьерри рассуждал о том, что в жизни надо руководствоваться самоотречением и воздержанием, и подкреплял свои рацеи примером Раскольникова из «Преступления и наказания» Достоевского, что по тем временам могло свидетельствовать о больших познаниях в литературе. Ораторствовал сеньор Вальдес скучно и многословно; попросту говоря, он был пустозвон и нуда.

Когда прославленный журналист удалился, Тьерри спросил дона Пако Лесеа:

— Что хотел сказать этот человек, рассуждая о самоотречении и Раскольникове? Я не понял, куда он клонит.

— Да никуда, — вмешался доктор Гевара. — У этого сеньора в голове сплошная каша, он просто глуп. Какие-то шутники наболтали, будто вы пристукнули этого мерзкого старикашку дона Флорестана, и сеньор Вальдес наверняка им поверил.

— Какая нелепость!

— Кроме того, они выдумали, что вы — главарь банды в квартале Куатро-Каминос.

— Послушайте, что за чепуха! С таким же успехом они могли принять меня за Джека Потрошителя.

— Однако вы не можете не признать, что все это весьма романтично, — с некоторой иронией воскликнул Гевара. — Считаться главарем шайки убийц — это довольно лестно.

Тьерри улыбнулся. На следующий день он рассказал Конче Вильякаррильо о выдумках, распространяемых о нем. Кончу это, видимо, не удивило. Она спокойно ответила:

— Да, я слышала.

— И ты не возражала?

— С какой стати я стала бы возражать? По какому праву?

— И ты этому поверила?

— От тебя, Джимми, можно ждать всего. Ты же порой словно с ума сходишь…

— Да, схожу — по тебе.

— Нет, дорогой, ты и до меня уже был таким.

— И ты не разлюбила бы меня, если бы я убил человека?

— Наоборот, я бы тебя жалела… Только будь осторожен, Джимми, и не делай глупостей.

Оставшись один, Тьерри подумал: «Какого же мнения обо мне эта женщина? Она считает, что я способен убить и ограбить человека? Что за нелепость!» Он продолжал размышлять об их разговоре, и ее слова о том, что она не разлюбила бы его, даже если бы он убил и ограбил ростовщика, привели Тьерри в восторг. «Да, она замечательная женщина, — решил он. — Ради нее я прикончу кого угодно, даже самого себя». Раз уж его считают способным на подобное преступление, рассуждал про себя Хайме, было бы заманчиво дать какое-то объяснение убийству ростовщика и облечь эту гипотезу в литературную форму, словом, написать нечто вроде «Убийства на улице Морг» Эдгара По. Такая книга, полагал он, привлечет внимание. Хайме прочел газеты, попытался придумать сюжет, но в голову ему не приходило ничего интересного. Напрашивались лишь три возможных версии: преступление совершено либо кем-то из слуг покойного, либо случайным грабителем, либо из мести, но повода для нее Хайме не смог придумать, поскольку не располагал никакими наводящими данными. Его гипотеза оказалась настолько неубедительной, что он не решился опубликовать ее.

LXI

Через две недели после убийства жена дона Флорестана написала Тьерри, что хочет увидеться с ним, и Хайме дал согласие встретиться.

Дом ростовщика был обставлен богато, но сильно запущен. Роскошная старинная мебель в стиле Людовиков XIV и XV соседствовала с современной строгой американской мебелью. Тут были и большие зеркала, и золоченые часы, и статуи, и гобелены, но в целом убранство дома отличалось дурным вкусом и полным отсутствием какого бы то ни было намека на изящество или хотя бы удобство.

Жене дона Флорестана, полной меланхоличной блондинке, было за сорок. Звали ее Элоисой, и родом она была из Пуэрто-Рико.

— Мой муж с большой симпатией отзывался о вас, — сказала она Тьерри.

— Он вел себя со мной и высшей степени великодушно.

— Именно поэтому я и обратилась к вам. Больше мне не от кого ждать бескорыстного совета.

Сначала донья Элоиса поведала Хайме о запутанных делах, оставшихся после смерти мужа, затем рассказала о себе. За старого ростовщика она вышла совсем девочкой. Дома дон Флорестан был ревнивцем и деспотом. Она жила как в заточении, не общаясь с людьми и развлекаясь лишь сочинительством стихов да игрой на рояле. Вести расследование обстоятельств гибели мужа за свои деньги пуэрториканка не собиралась.

— По-моему, убийцы были обыкновенными налетчиками и, быть может, даже не думали его убивать, а просто хотели ограбить, — заметил Тьерри.