Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Люди не хотят станковой живописи, — слезливо сетовал Деметрио, — не хотят исторических полотен. Выходит, теперь надо писать лишь коров, коз, поля сахарной свеклы да навозные кучи.

— Что вы хотите! У каждой эпохи свои вкусы.

— Да, конечно. Но еще никогда прошлое не отвергалось так категорически, как сейчас. Нас поднимают на смех. Вы знаете, что говорили о картине моего друга «Дуэль на пистолетах»?

— Что говорили — не знаю, но картину эту я видел. Она мне не понравилась.

— А мне она понравилась. На ней изображены ватные хлопья облаков и раненый дуэлянт, вздымающий руку к небу. Критики говорят, что он силится схватить клочок ваты, чтобы заткнуть рану.

— Остроумно!

— Не нахожу. По-моему, это злопыхательство.

— Дело в том, что сюжет уместен всюду — в историческом сочинении, в романе, только не в живописи и скульптуре. Эти искусства начисто отвергают его.

— При подобной критике невозможно работать, — жалобно продолжал Деметриус Беккерианский. — Другой мой приятель написал пейзаж с церковью в одном кастильском городке и назвал картину «Романтический уголок». А на выставке один из наших молодых богоборцев, увидев полотно, изрек: «Черт побери, действительно романтический уголок! Вполне подходящее местечко, чтобы кого-нибудь потискать». Это же гнусно!

Диас дель Посо уснащал свою речь специальной терминологией и постоянно толковал о перспективе, ракурсах, светотени, объемности и тому подобных вещах. Бельтран частенько прохаживался на его счет:

— Он напоминает мне того студента, который, когда у него озябли ноги, попросил подбросить дров в огонь, сказав: «Погрузите эти горючие материалы в поглотитель всех вещей — вы же видите, что пронизывающий зуб природы переохладил мои средства передвижения», — или похож на другого студента, у которого кончились чернила и он заявил: «Я прекращаю писать, потому что роговой сосуд не поставляет эфиопскую жидкость гусиной растительности».

LXV

Однажды, когда Тьерри чувствовал себя относительно бодро, он, возвращаясь домой, встретился с Алехандро Добоном.

— Это ты! Что поделываешь? — спросил Добон. — Ты же был болен?

— Я? Вот еще!

— Выглядишь ты лучше прежнего.

— Я просто устал от людей — вот и сидел дома.

— Чем занимаешься?

— Пишу.

— Книгу?

— Да.

— Что? Роман? Стихи? Критические статьи?

— Поживем — увидим. Как там наши знакомые?

— Эрмида стал отъявленным негодяем.

— Ну, это меня не удивляет. Он эгоист. А в чем дело?

— Он выдает за свои статьи одной девушки, которая считалась его невестой.

— А, вот оно что! Я ее знаю. Она наполовину англичанка, очень умная, зовут Матильдой, собиралась стать учительницей.

— Она самая. Бедняжка писала ему статьи и рассказы, а он их подписывал; она и пьесы ему переводила, некоторые из них были поставлены. Он уверял ее, что женится на ней, и даже деньги у нее брал, а сейчас сделал ей от ворот поворот и вот-вот женится на богатой старухе. Экая свинья!

— Не знаю почему, но это меня не удивляет.

— А меня удивляет.

Добон, видимо, рассказывал эту историю всем своим знакомым, но не добился желаемого результата: большинство считало Карлоса Эрмиду симпатичным, отзывчивым и добросердечным малым.

— Эгоист? Подумаешь! Все мы эгоисты, — говорили некоторые.

Добон убедил Тьерри положить конец его затворничеству, и они вдвоем отправились в центр, где зашли в кафе на Форнос и встретились с Гольфином, который не осмелился подойти к ним, полагая, что Тьерри сердится на него; но Хайме давно уже забыл о «Шуте» и обо всей истории с этой газетой. Завидев Гольфина, Тьерри приветливо улыбнулся, подошел к нему, и все трое принялись болтать. Через несколько минут Гольфин вынул часы, взглянул на них и сказал:

— У меня свидание с девушками в ресторанчике, вернее, в таверне на улице Ла-Пас. Если хотите, я вас приглашаю.

— Завелись деньжата? — осведомился Добон.

— Да. Кое-что комбинируем.

— А что за девочки? — спросил Тьерри.

— Две бонны-иностранки, подруги одной крошки, с которой у меня кое-какие дела.

— Наверно, не очень-то официальные?

— Конечно. Я пригласил их поужинать, и они согласились. Если вы пойдете, я только обрадуюсь: им будет с кем поговорить.

— Пойдем? — спросил Добон Тьерри.

— Пошли.

Троица выбралась из кафе и направилась к Пуэрта-дель-Соль, а оттуда на улицу Ла-Пас. Приятели вошли в ресторанчик, вернее, в таверну, поднялись на антресоли и сели. Они заказали бутылку белого вина и не успели еще ее распить, как появились приятельница Добона и две иностранки: пруссачка, здоровая, крепкая блондинка со скуластым лицом, и полудатчанка из Шлезвиг-Гольштейна, худенькая, бледная русоволосая особа, на вид довольно приятная, но уже поблекшая. Вокруг рта у нее были морщины, которые старили ее; взгляд голубых наивных глаз казался блуждающим. Испанка была очень яркая, грациозная, хотя и некрасивая.