Михаил Ефремов. Последняя роль

– Над Художественным сейчас какой-то туман, и из этого тумана доносятся голоса, что надо бы уже театр отдать кому-то другому. Как ты к этому относишься? Страдаешь?

– Я плюю на это. Потому что, во-первых, это исходит от меня. Во-вторых, почему-то Художественный театр имени Чехова особенно интересует критиков: если какая-то гадость, с удовольствием ее растиражируют. Потом они могут наоборот…

– Почему я позвонила тебе – прочла, что ты покидаешь МХАТ.

– Я сам, здесь вот сидя, говорил, что, наверное, надо уже думать о преемнике. И когда был в больнице, позвал к себе Лёлика (Олега Табакова. – О.К.). Он прекрасный организатор, имя и так далее. И сказал: ты имей в виду… Но сейчас пока нет.

– А он что тебе ответил?

– Он кивал. Все-таки ученик.

Позже принесут «Общую газету» с монологом Табакова, в том числе об отказе возглавить МХАТ имени Чехова. Ефремов, читая, нахмурится, отложив газету, скажет: «Думаю, он не совсем верно меня понял».

– В твоей жизни радостные моменты с чем связаны: с началом репетиции, с финалом премьеры, с выездом в лес, с появлением актрисы или актера – от чего екало сердце?

– От чего екало? Ну когда выпьешь хорошо, да еще с дамой… А сейчас этого нет.

– Ты испытываешь одиночество?

– Понимаешь, оно мне необходимо.

– С самим собой не скучно?

– Нет. Я читаю в это время. В последнее время перестал. Я так много всегда читал! Очень много! Историю, прозу…

– Стихи любишь?

– Не всякие. Пастернака, еще со времен «Живаго».

– А Бродского? Чухонцева?

– Не очень трогают. Как мне представляется, своей эмоциональной сухостью…

– Тебя больше трогает сердечная поэзия?

– Почему, у Пастернака не только сердечная поэзия. Он чувственен. Вот это я понимаю. Это я и люблю на театре, и всюду. То есть искусство переживания.

– В «Трех сестрах» ты сделал такую плоть жизни… за сердце хватало…

– В этом секрет театра и есть. Кино – великое искусство, но все равно консервы, так или иначе. А театр – если только заниматься всерьез актерским искусством…

– До полной гибели всерьез, как сказал твой любимый поэт.

– В чем вся и штука.

– Ты человек эмоциональный, от чего-нибудь плакал?

– Нет.

– Почему?

– Это уж обратись к врачам.

– Самоанализом не любишь заниматься?

– Все занимаются самоанализом. Сам момент работы… я не говорю, творчества… Павел Нилин однажды сказал мне: неприлично говорить «творчество», надо – «работа». Ты в это время не фиксируешь: то-то и то-то, но это и есть процесс анализа и самоанализа.

– Бог тебя наделил обаянием. Ты, некрасивый, источаешь необыкновенное обаяние, ни одна женщина не могла пройти мимо. Как ты думаешь, почему у тебя не было одной женщины – почему их было много?

– Да не так много, во-первых…

– Ты очаровывался?

– По-разному было. Я не люблю вульгарных женщин. Это может быть совершенно простая женщина, но я говорю об отношении к вещам… Это сразу меня отвращает.

– Любил нежных? Ярких? Интересных?

– Очень разные все. Когда говорят: незаменимых нет – это неправильно. Да, руки, ноги, все одинаково, но то, что мы называем душой… хотя ее нет…

– Души нет?

– Есть наше сознание. Мозг – в нем всякие закавыки, их никак не поймешь.

– В тебе была масса душевных запасов, ты тратил себя очень мощно…

– Тратил. Может, поэтому мне так тяжело. Я все думаю: где же она, эта жизненная сила, я без нее не могу! Не могу я без нее! Я всегда был в определенном тонусе. Я и сейчас думаю: надо поддать. Хотя знаю, что потом будет. Тут-то я уж все знаю. Олечка, выключи, я забыл выключить аппарат, а он забирает у нас с тобой кислород из воздуха…

– Скажи, у тебя никогда не было мысли, что эта болезнь, которая подкралась, как расплата за что-то?

– Да. За неправильный образ жизни.