Михаил Ефремов. Последняя роль

– Грехи наши тяжкие?

– Нет, у меня нет грехов. Потому что для меня первый грех – предательство. Про убийство не будем говорить, а вот такой житейский… Таких вещей не делал.

– То есть спишь хорошо?

– Со снотворным, да.

– А твой сын, что он для тебя?

– Это так меняется! Я люблю его, несомненно, но он бывает иногда такой…

– Эта история в театре, когда он поднял руку на пожилого человека… Он в театре не работает?

– Я могу это взять на себя, но я не иду на это.

– Я помню, как он вышел первый раз на сцену маленьким, лет в 11–12, в пьесе Володарского, и все остальные актеры показались деревянными, настолько он был органичен…

– Я уговаривал его вернуться в театр как актера. Но он, понимаешь, судится с МХАТ!.. Это длинная история, не хочу говорить.

– Он тебя любит?

– Говорит, что любит. В интервью, журналистам.

– Сколько у тебя внуков? Родственные отношения играют в твоей жизни серьезную роль или второстепенную?

– Второстепенную, к сожалению.

– С твоим отцом у тебя были отношения не второстепенные?

– Да. Он прожил долго, 94 года.

– В детстве, наверное, такой близости не было, как в старости?

– Естественно. Получалось так, что он уезжал до войны, после войны. Работа такая. Наш общий друг Егор Яковлев, когда был избран секретарем райкома комсомола, первым делом позвал меня к себе, на улицу Чехова, подошел к сейфу, раскрыл его, достал оттуда несколько листиков и говорит: вот мой первый подарок. Это были доносы на меня. И на отца. Про него написали: буржуазный недобиток. Он окончил экономический, потом Институт легкой промышленности, был чуть ли не замнаркома легкой промышленности, но ушел где-то в 30-х годах. До сих пор помню название учреждения, где он работал в плановом отделе: Росстеклофарфорторг. Мы жили довольно бедно. Хотя и в престижных арбатских переулках: угол Гагаринского и Староконюшенного.

– И я на Староконюшенном жила. В доме 19.

– Это серый, громадный? Там потом Никита Хрущёв жил, когда его прогнали. А я жил за углом, первый подъезд. Напротив пивная. А наискосок вроде районная банька. Так вот, Никита не любил души-ванны, он ходил в эту баньку. А после поворачивал и шел в пивнушку. Все расступались…

– Откуда ты знаешь?

– А я с балкона смотрел. Третий этаж, все видно. Он выпивал кружку пива, отходил, а вслед ему такая реплика: ни хуя, мы тебя еще и политуру пить научим!.. И это все правда. Хотя и не поверишь. Вот так мы жили. Квартира-коммуналка, но жили только старые большевики. Я помню, когда в газовой колонке жгли вырванные страницы книг, там, где «враги народа»…

– Почему ты пошел в актеры?

– О, вот это интересно! Об этом можно книжку писать! В Мало-Власьевском переулке стоял особняк Лужского, третьего основателя МХАТа. Его после революции немножко уплотнили, две громадные комнаты дали Бабанину, тоже актеру. Он жил с племянником. Вот к нему-то и привел меня сосед по коммуналке Вадим Юрасов. Это надо было звонить в звонок, лаяла собака, волкодав Геро, проходило время, выходила прислуга, открывала дверь, мы шли жасминовой аллейкой мимо сада и попадали в этот особняк. А было мне 5–6 лет. Потом, уже после 37-го года, в этом особняке появился мальчик Саша, сын расстрелянного генерала Межакова-Каютова. А на самом деле – сын Лужского-младшего! Я каждый вечер приходил к ним, и мне надо было заставить этого Сашку сопливого, чтобы он влез наверх в кладовку и стибрил бутылку виски. Поскольку во время войны часть особняка сдавалась военно-морскому атташе Америки. Сашка очень боялся, но я его заставлял. И мы с ним пили это виски, окурки сигарет «Кэмел» курили…

– Вот когда начался образ жизни!..

– А потом Бабанин поставил нам с Сашкой сцену из «Месяца в деревне», и мы играли ее в актовом зале школы. Потом был дом пионеров, где Александра Глебовна Кудашева руководила студией, Сашка меня звал, я отказывался, он говорит: там девочки. И тогда я сказал: ну пойдем… Потом Сергей и Женя Шиловские ввели меня в булгаковский дом… Если бы не это, конечно, я бандитом был бы наверняка.

– Раз отец дожил до таких лет, и ты должен жить долго.

– Посмотрим.

– А ты смерти не боишься?

– Я смотрю просто: отключился, и все.

– Неведомое страшит.