Михаил Ефремов. Последняя роль

Олег Ефремов, любимый артист России, возглавляющий Художественный театр имени Чехова, тяжко болен. Эмфизема легких, пневмосклероз, «легочное сердце» – все, связанное с дыханием. Встретил в прихожей и сразу вернулся к аппарату, через который должен дышать 15 часов в сутки: постоянная, только чуть ослабленная кислородная маска. Он уже собирался лететь в Швецию, решив, что пойдет на трансплантацию органов, да знаменитый хирург-легочник Перельман отговорил: эти операции делают до 65, при том, по его выражению, легче человеку голову заменить, чем легкие и бронхи. Мы разговаривали накануне отлета Ефремова во Францию – Перельман сказал, что там лучшая медицина по этой части. Характер прежний. Острый глаз также.

– Ты еще куришь?

– Иногда. Нервы, нервы, нервы.

– Мне показалось, ты сохраняешь мужество и спокойствие. Или срываешься?

– Дураки, я думаю, всякий нормальный человек срывается.

– Как ты смотришь на себя самого?

– Я смотрю, чтоб выцарапать хоть какую-то надежду. Вот и все. То есть привыкнуть можно, и 15 часов дышать через аппарат, как я должен дышать. Я сплю с этой штукой, потом еду в театр – там другая штука, которая наполняется кислородом, можно беседовать и даже репетировать. Ну, трубки в носу. Но любое физическое напряжение вызывает одышку, это очень неприятное ощущение, я тебе скажу, когда ты задыхаешься. Мне многое делается неинтересным. Ну, давай, ты о политике пришла поговорить?

– Сомерсет Моэм лет в 40, кажется, написал книгу «Подводя итоги». После чего жил до 90. Я пришла поговорить…

– О Моэме? Давай. (Хитрый глаз).

– О тебе. Удовлетворен ли ты жизнью, какую прожил? Был ли счастлив?

– Понимаешь, все эти понятия счастлив-несчастлив – это несерьезно.

– А что серьезно?

– Серьезно вот это: ведь и эмфизема, и остальное закладывается гораздо раньше. Сейчас бы я этого не допустил. Потому что понимаю, что самое ценное – это здоровье. Вот и все. Я жил всегда достаточно активно. В этом, может быть, характер. Я и пил достаточно серьезно. И курил, конечно. И все остальное…

– Про остальное чуть позже…

– Нет, я не Андрон Кончаловский…

– А я не собираюсь спрашивать имена. Но ты всегда жил богато…

– Не в смысле денег, конечно. Я жил интенсивно. И главным всегда было дело.

– Все вокруг театра.

– К сожалению.

– Почему, к сожалению?

– От этого в кино многие роли были сыграны моими любимыми коллегами, потому что я не мог сниматься. Ну, слава Богу. Но сейчас, когда идет пересмотр всего, хочется подраться, а нездоровится. Театроведение в жалком виде.

– Тебе это так важно?

– Я же театром занимаюсь!

– Ну и что? Книги о тебе уже написаны.

– Меня не это волнует. Меня волнует единый общий процесс. И когда или не понимают, или принцип – булавку куда-нибудь вогнать… Хотелось кого-то защитить, что я делал всегда. Но сейчас я в таком промежутке. Иногда совсем плох. Думал уходить из театра. Но они мне объяснили, что в конце концов важно, что я там есть.

– Последнее, что ты сделал, – «Три сестры»? Я плакала на нем. И была счастлива. За себя как за зрителя. И за тебя как режиссера.

– Спектакль, который раскрывает Чехова побольше, чем предыдущие. По сути дела, сидя здесь, я все равно руковожу театром. Кто-то слышит… а кто-то нет…

– Как это организовано? К тебе приходят люди? Или ты ходишь?

– Никуда я не хожу. Ко мне. Единственный раз меня одели и довезли до Лужкова. После этого я сажусь в машину и говорю шоферу и Славе Ефимову, директору театра: слушайте, братцы, давайте съездим посмотрим Андроников монастырь, я его никогда не видел!

– Где Рублёв?

– Ну конечно! А я не был! И еще хотел посмотреть со стороны берега стрелку, где Шатров бизнесом занимается…

– Фирма «Красные холмы»?

– Он давно хочет меня туда отвезти. И вообще предлагает целый театр: бери… Я посмотрел со стороны: такие солидные здания. И монастырь посмотрели. Так что в будущем, если я смогу, конечно, то Рублёва там буду смотреть обязательно!

– Я думала, ты скажешь: театр открою!

– Нет, тут достаточно работы. Может быть, я еще выпущу спектакль. «Сирано». Могу тебе сказать почему. В память Юры Айхенвальда, это его перевод.

– Вы дружили?

– «Дружить» – трудное слово. Но мы были очень знакомы.

– В память «шестидесятников» тех лет?

– В память его.