Михаил Катков. Молодые годы

«Во многих местах, — вспоминал Катков, — смотрели на меня как на зверя, как на апостата, на изменника, покинувшего святое знамя, на коем изображено Kein + Nichts = Werden[358], иные вскользь изъявили сожалительное презрение, что я не снимаю шляпы, произнося божественные имена Бруно Бауэра и Фейербаха, другие, что не становлюсь на колени, когда грянет слово Гоголь. В Петербурге меня чуть не съели за то, что я не вижу всего спасения человечества в романах Жоржа Занда и в статьях Леру и т. п.»[359].

Со всей отчетливостью назревал разрыв в отношениях с прежним кругом друзей и приятелей. Белинский считал, что Катков чрезмерно занесся, тот же всё более убеждался в невозможности найти общий язык. Белинский не скрывал своего разочарования. Катков для него превратился в Хлестакова «в немецком вкусе, он не изменился, а только стал самим собою. Теперь это — куча философского <…>: бойся наступить на нее — и замарает, и завоняет»[360]. Разрыв был предрешен. Согласимся с авторами, полагающими, что «Белинский всё стремительнее шел к радикализму, Катков же при всем своем европеизме оставался на консервативных позициях, в которых еще больше укрепился после поездки в Германию»[361].

Вернувшись на родину, Катков вынужден был решать давние, терзавшие его еще до отъезда, проблемы. Здоровье, несмотря на лечение на немецких курортах, оставалось слабым. Тяжелым грузом висели долги оплаты за обучение и проживание в Германии. На его содержании находился брат-студент и престарелая мать. Источника же доходов не было. Временно поправить положение помогли продажа шубы и отсрочка платежа долга одному из друзей[362]. Поиски работы, способной прокормить семью и дать доход, позволяющий вернуть долги, стали главной заботой дня.

Постоянным доходом, как представлялось Михаилу Никифоровичу, могла бы стать государственная служба. Поэтому он хлопочет о месте чиновника в одном из петербургских министерств. Ему обещают должность помощника столоначальника при министерстве внутренних дел, где предстояло бы заниматься редакцией проектов об улучшении городового благоустройства[363].

Предприимчивые попытки Каткова встретили самые негативные оценки у современников: «максимум амбиций», «попасть к какому-нибудь тузу или тузику в особые поручения»[364] — говорили злые языки. Современные исследователи, объясняя отход Каткова от литературы, указывают на надежную стезю «житейского преуспевания», лежащую за пределами литературного труда. «Существовал либо путь Белинского, путь разрыва с официальной идеологией, грозивший тяжкими лишениями или гибелью, либо путь Булгарина и Греча, принципов не имевших. Надежного положения эта профессия не давала. Но существовал в России иной способ „выбиться в люди“ — путь традиционный, проверенный веками: приобретение чинов»[365]. Вряд ли можно усмотреть в стремлениях Каткова злонамеренность, фальшь или амбициозность, присущие знаменитым гоголевским героям, но государственная служба действительно открывала большие возможности.

В планы Каткова не входило совсем забросить научную деятельность. Он полагал, что чиновничья должность, обеспечив его постоянным заработком, оставит достаточно времени для работы над диссертацией. Однако возможность совмещения государственной службы и науки сомнительно выглядела и с точки зрения доброжелательно настроенного попечителя Московского учебного округа графа Строганова.

Строганов, давно отмечая незаурядные ученые способности у Каткова, предвидел большое будущее своего подопечного и перспективы занять одну из кафедр Московского университета. Но для Каткова это означало — расстаться с Петербургом, с более или менее надежными чиновничьими перспективами и отправиться в Москву: найти жилье, взяться за диссертацию, надеясь, что усилия будут небесплодными и не оставят без копейки в кармане.

Итак, Катков решился: он переезжает в Москву.

Бывшая столица представляла собой «такую противоположность Петербургу, какую только можно представить. Меньше уличного шуму, не так бросаются в глаза бесчисленные униформы, — вспоминал английский путешественник, посетивший Москву в 1845 году. — В целом господствовал дух свободы, как будто жители города ощущали преимущества от того, что могут не жить в атмосфере двора и в непосредственном присутствии верховной власти»[366].