Михаил Катков. Молодые годы

Мать Каткова поселилась у родственников, а сам Катков в районе Арбата у Хомякова, в чей дом он был вхож еще с юношеских лет благодаря своим друзьям по пансиону, а позже и по университету. Теперь Михаил Никифорович имел возможность ближе познакомиться с самим хозяином, главой славянофилов, врачом-гомеопатом, борцом с заразными болезнями, драматургом и поэтом, творцом своеобразной историософской концепции. «Хомяков же был человеком всесторонним по преимуществу, и вся многосторонность его знаний, его деятельности составляла в нем живое органическое целое»[367]. Для Герцена он — начальник «легкой кавалерии» славянофилов[368], для С. М. Соловьёва — «самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какою уверткою, ни перед какою ложью <…>, скалозуб прежде всего по природе, он готов был всегда подшутить над собственными убеждениями, над убеждениями приятелей»[369].

Первопрестольная Москва казалось выглядела вотчиной «славянской» партии, в отличие от европеизированного Петербурга. В салонах обсуждались идеи славянофилов. Здесь издавался погодинский «Москвитянин» «с особливой целью распространять здравые понятия о русской истории», заслуживший «одобрение всех русских корифеев»[370]. Многих судьба связала с Московским университетом. Так, виднейшие деятели славянофильского кружка были выпускниками Московского университета, где преподавали Михаил Петрович Погодин и Степан Петрович Шевырёв, «сиамские братья», как их называл Герцен, в глазах многих западников синонимичные славянофильству.

Известно, что С. П. Шевырёв происходил из провинциальной дворянской семьи. По окончании курса в Московском университетском благородном пансионе работал в архиве, а в 1833 году занял кафедру в Московском университете. Его страстью была древнерусская словесность. Эрудиция профессора заслужила высокую оценку И. В. Киреевского. Да и критически настроенный к нему Б. Н. Чичерин признавал полезными научные работы, которые тот задавал студентам и затем тщательно разбирал.

Шевырёв много писал для «Москвитянина». В 1841 году он выступил в журнале с программной статьей, утверждая, что умственное состояние Европы определяется сердцевиной духовной жизни, католичеством и протестантизмом. Оба эти религиозные направления свидетельствовали о болезни Запада и породили крупнейшие события новой европейской истории: Реформацию в Германии и революцию во Франции. Последним доказательством разложения Европы стало появление гегельянства, влиянию которого русское общество могло противопоставить христианское мировоззрение, проникнутое «чувством государственного единства России» и «сознания нашей народности»[371].

Шевырёв категорически не принимал философию Гегеля и гордился своим шеллингианством. Здесь, казалось бы, возникала почва для сближения с Михаилом Катковым, почерпнувшим из уст самого Шеллинга представления о новейшем этапе развития его философской системы. Однако Катков не разделял позицию Шевырёва[372]. Вероятнее всего, она не была ему близка. В 1841 году, еще во время пребывания в Германии, он презрительно характеризовал «старых русопетов», призывая издателя «Отечественных записок» Краевского «дать отвод этому глупому русопетскому направлению» и показать, что «в Европе жизнь не сохнет и не гниет»[373]. В свою очередь Шевырёв критиковал тех, кто избыточно следовал за гегелевскими схемами, в том числе Грановского с его публичными чтениями. Именно в противостоянии Шевырёва и Грановского исследователи видят часто конфликт «старой» и «новой» профессуры той эпохи[374].

Тимофей Николаевич Грановский был младше своего оппонента всего на шесть лет. Выпускник Петербургского университета прошел обучение в Германии, научную стажировку ему помог организовать неизменный граф Строганов. Вернувшись в Россию, он возглавил кафедру всеобщей истории в Московском университете. Знакомство с немецкой философией и дружба со Станкевичем сформировали историческую концепцию Грановского в гегельянском духе. В лекциях студентам Грановский изображал историю как закономерный процесс развития мирового духа. Грановский не прибегал к пышным фразам, он не был пламенным трибуном. Говорил тихо, так что слушателям приходилось занимать первые ряды аудитории, но слушать Грановского сходилась масса студентов. Его речи было присуще особое изящество, умение найти верное слово для передачи мысли, «каждая его фраза отличалась какой-то оконченностью и легко укладывалась в памяти»[375]. Он находил в студентах отклик, заражая их своей любовью к истории. «В нем было такое гармоническое сочетание всех высших сторон человеческой природы, — вспоминал Б. Н. Чичерин, — и глубины мысли, и силы таланта, и сердечной теплоты, и внешней ласковой обходительности, что всякий, кто к нему приближался, не мог не привязаться к нему всей душой»[376].