Ломоносова учили весьма просто, или весьма мудрено, какъ будемъ глядѣть на это. Просто потому , что такъ учили всѣхъ, мудрено потому, что кто хочетъ извлечь изъ такого ученья сколько нибудь пользы, тому надобно употреблять всѣ силы ума.
Ломоносову было около семнадцати лѣтъ, когда
читывалъ слова не хуже его. » Тверди, мой другъ, тверди ! » говорилъ добрый монахъ.
— Да ужь я знаю все это — отвѣчалъ Михайло.
« Тверди. »
Дайте мнѣ что нибудь новое твердить.
« Тверди старое : Repetitio est mater studiorum. Понялъ-ли ты что сказалъ я?
— Нѣтъ-съ.
« Повтореніе матерь ученія ( такъ перевелъ Латинскую фразу Медостъ Ипполитовичъ).
И Ломоносовъ твердилъ, то есть повторялъ то что зналъ уже очень хорошо. Лѣнь другихъ радовалась такому повторенію, а онъ досадовалъ, то на учителя, то на себя, потому что приписывалъ своей тупости немилосердые школьные обычаи. Еще больше приводили его въ недоумѣніе товарищи своими насмѣшками. Правда, они были ему товарищи не по лѣтамъ, однакожь онъ думалъ, что и въ мальчишкахъ найдетъ радушныхъ совѣтниковъ и сотрудниковъ. Онъ обращался иногда къ нимъ съ вопросами о затрудненіяхъ своихъ въ азбукѣ, но вмѣсто отвѣта слышалъ одинъ язвительный смѣхъ. Отскакивая отъ него, они кричали съ хохотомъ; « Экой болванъ ! лѣтъ въ двадцать пришелъ учиться Латини ! Мужикъ съ азбучкой возится ! »
Досада и грусть сжимали его сердце. Нѣсколько разъ случалось, что выведенный изъ терпѣнія шалунами-товарищами, онъ кидался бкть ихъ ; но толпа разлеталась дождемъ, и еще больше горькія насмѣшки осыпали его. «У, у ! И, и ! » кричали ему со всѣхъ сторонъ и передразнивали его тѣлодвиженіями. Ломоносовъ увидѣлъ, какъ глупо было положеніе его, и далъ себѣ неизмѣнное слово не обращать вниманія на толпу оборванныхъ , ощипанныхъ шалуновъ, вооруженныхъ только дерзостью и шумною веселостью. Наружное безстрастіе къ нимъ сдѣлалось щитомъ его. Мальчики не унимались , но уже не такъ охотно преслѣдовали его, потому что и въ этомъ возрастѣ любятъ отличаться трудными подвигами , а легкое, доступное для всѣхъ, дѣлается пошлымъ, скучнымъ, ничтожнымъ.
Хотите-ли видѣть живое изображеніе товарищей Ломоносова? Подите когда нибудь, часу въ первомъ по полудни, мимо ......скаго
училища : въ это время высыпаетъ изъ него толпа мальчиковъ, запачканныхъ, оборванныхъ, шаловливыхъ. Они шумятъ , прыгаютъ , бѣснуются, увиваются около плута-разнощика, бранятся другъ съ другомъ.... вы подумаете, это цѣлый народъ маленькихъ сумасшедшихъ. Но таковъ всегда и вездѣ
не занимаетъ ни что въ мірѣ? Они веселы, какъ птички, они не знаютъ для чего учатъ ихъ, и зная только , что это тяжкая необходимость , рады, рады когда избавляются отъ нея хоть на время. Не разъ приходило мнѣ на мысль, глядя на эту оборванную толпу школьниковъ. . . . скаго училища, что такъ-то нашъ Ломоносовъ началъ свое огромное поприще ! Правда, онъ былъ головою повыше ихъ, а эти всѣ такъ ровны! Однако, кто знаетъ, что и въ этой запачканной толпѣ не кроется какой нибудь геній ? Можетъ быть !
Ломоносовъ вооружался терпѣніемъ противъ насмѣшекъ не равныхъ ему товарищей. Онъ прилежно корпѣлъ надъ азбукою, надъ тетрадками, и черезъ полгода, на экзаменѣ, удивилъ самого Ипполитовича своимъ знаніемъ. Онъ объяснялъ ему такіе предметы, которые, казалось, и не входили въ кругъ азбуки. Онъ касался даже вопросовъ Грамматическихъ, когда дѣло шло о складахъ ; онъ объяснялъ смыслъ, гіогда дѣло шло о звукахъ; онъ зналъ наизустъ всѣ правила, и распространилъ ихъ далеко въ область грамматическую. Такой необыкновенный успѣхъ обрадовалъ почтенныхъ учителей его , и они единогласно рѣшили , что Ломоносовъ переводится въ
чилъ его особенному вниманію новаго учителя, Іеромонаха Германа Канашевича.
Одною изъ главныхъ выгодъ этой побѣды для Ломоносова было усмиреніе его товарищей: большая часть ихъ, промучившись цѣлый годъ, остались въ классѣ азбучномъ ; переведенные вмѣстѣ съ нимъ не оказали такихъ большихъ успѣховъ , хотя приготовлялись къ нимъ годами. Вниманіе Ректора и похвалы учителей были также великимъ дѣломъ для насмѣшниковъ, увидѣвшихъ слабость свою передъ пріѣзжимъ