Милая Роуз Голд

Теперь каждый день у меня ничем не отличался от предыдущего: подъем, работа, ужин перед телевизором, фильм, рисование, сон. После того как меня изгнали из семейства Гиллеспи, я решила, что буду счастливой, пусть и без них. Я купила папоротник, назвала его Кустик и сказала себе, что его компании мне будет достаточно.

А потом моя коллега Бренда, та самая, которая подбивала меня поехать к Филу, однажды не пришла на работу. И на следующий день тоже. Бренда просто пропала. Никто не знал, где она. Прошло несколько недель, прежде чем Скотт собрал нас в комнате для персонала перед открытием магазина и объявил, что у Бренды обнаружили рак поджелудочной железы в четвертой стадии. Через месяц Бренда умерла. Ее четырехлетняя дочь и двухлетний сын остались без матери.

Я никогда особенно не дружила с Брендой – она была женщиной за тридцать с двумя детьми; мы находились на совершенно разных жизненных этапах, – но я постоянно вспоминала о том, как мы сидели с ней во время перерывов и она сцеживала молоко. Теперь ее не стало. Я больше никогда не смогу с ней поговорить. Я впервые хоронила кого-то знакомого. Возможно, это прозвучит глупо, но именно смерть Бренды заставила меня осознать, что я не буду жить вечно. И что не стоит ждать, пока кто-нибудь изменит мою жизнь за меня, раз уж она мне не нравится. Я сама должна все исправить. И для этого мне нужно вернуться к началу, туда, где моя жизнь впервые свернула с правильного пути. То есть мне нужно вернуться к маме.

Когда суд запретил ей контактировать со мной, была ли я уверена в том, что не хочу больше никогда в жизни общаться с ней? В минуты злости – возможно, но, если честно, то нет, конечно нет. Даже несмотря на то что я уже вычеркивала людей из своей жизни. Мама все же была мамой, к тому же только она могла ответить на вопросы, мучившие меня. Я хотела узнать про ее детство, про мое детство и – самое главное – понять, почему все у нас было именно так.

Почему – это слово стало гимном, каждый день звучавшим у меня в голове, когда я открывала глаза и когда ложилась спать. Почему? ПОЧЕМУ? ПО-ЧЕ-МУ? Мне нужно было, чтобы она объяснила мне все, открыла правду, попросила прощения. Так я и оказалась в исправительном центре «Мордант».

Я старалась не возлагать больших надежд на эту встречу. Мама была лгуньей. Возможно, она вовсе не умела говорить правду и извиняться. Если так, то можно было восстановить запрет на общение. Я готова была общаться с мамой только на моих условиях. Я четыре года жила одна и не собиралась снова становиться ее марионеткой.

В дверях появился мужчина в форме, огромный, с выпуклыми бицепсами.

– Это единственная посетительница? – спросил он. У него были усы – дурной знак.

Первый охранник кивнул.

– Идите за мной, – велел мне второй.

Я встала со стула и, вытерев потные ладони о брюки, попыталась убедить себя в том, что волноваться не стоит, ведь для меня эта встреча ничего не значит. Здоровенный охранник повел меня по длинному бетонному коридору. Над головой мигал свет. На стенах были нацарапаны инициалы и матерные слова. На полу виднелось ржавое пятно.

Мы дошли до двери в конце коридора и остановились. На стене висела табличка «Зал свиданий». Мой проводник просканировал свой бейдж, раздался щелчок, и замок открылся. Охранник распахнул дверь, и я вошла внутрь вслед за ним.

В помещении, где мы оказались, никого не было. Там стояли столы, а вокруг них – стулья, где-то два, где-то четыре, где-то шесть. В одном углу на стене висели детские рисунки и индейки, вырезанные из картона в честь Дня благодарения. Перья птиц были раскрашены красными, оранжевыми и коричневыми маркерами. Надпись на одной из поделок гласила: «Я люблю тебя, мама». Я постаралась не думать о том, где сейчас эти дети и как им живется.

– Присаживайтесь, – сказал охранник и вышел из зала. Я осталась одна.

Я отодвинула стул – тоже пластиковый, как в приемной, – и села. Может, все-таки не стоило мне приходить?

В противоположном конце комнаты открылась другая дверь: охранник вернулся. А за ним шла моя мать. Мне показалось, что за время нашей разлуки она стала меньше ростом. Разве можно стать ниже? Или это я подросла? Наверное, дело в ее осанке. Мама всегда ходила по Дэдвику с высоко поднятой головой, а женщина, которую я увидела, сутулилась. Она вся сжалась, как черепашка, которая хочет спрятаться обратно в панцирь. Это преображение меня шокировало.

Мама увидела меня и просияла. «Рождественские глазки», – подумала я. Шаркающая походка тут же сменилась уверенным шагом. Мама подошла ко мне. Я не собиралась обнимать ее, не хотела, чтобы она подумала, что прощена. Но меня все же тянуло в мамины медвежьи объятия. Пока я раздумывала над тем, стоит ли поддаваться искушению, мамины мощные руки уже обхватили меня. И я тут же расслабилась.

– Милая моя, – пробормотала мама мне на ухо, гладя меня по волосам. – Ты не представляешь, как я рада тебя видеть.