Милая Роуз Голд

– Хорошо, – сказала я. – Тогда я спрошу еще раз: что случилось с твоей губой? – Я скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула, всем своим видом показывая, что не потерплю вранья.

Мама опустила руки на колени. Я знала, что если загляну под стол, то увижу, как она крутит большими пальцами, сцепив все остальные. Мама говорила, что подхватила эту привычку от моего деда. Месяц назад, сидя перед телевизором, я заметила, что делаю то же самое. Мне пришлось подсунуть руки под себя и сидеть так до конца серии.

Мама вздохнула:

– Меня ударила другая заключенная.

– За что? – спросила я.

– Я ей не очень нравлюсь.

– Мама, – одернула ее я, – не надо увиливать.

Она удивленно приподняла брови. Может, не ожидала, что я знаю слово «увиливать»? Во время наших уроков английского мама не говорила мне про него, так почему же я его употребляю? Я же должна была стать ее продолжением, ее творением, созданным в соответствии с ее представлениями о прекрасном.

Мама потерла глаза.

– Стивенс невзлюбила меня с самого начала, поэтому раз в несколько месяцев собирает своих подружек и устраивает мне темную. Две из них прижимают меня к стене, чтобы Стивенс могла пару раз мне врезать. – Мама пожала плечами. – Не спрашивай, за что она меня ненавидит. Я ей ничего не сделала.

Зная мать, я в этом глубоко сомневалась, но решила пока не расспрашивать про это больше. У меня были задачи поважнее.

– Почему ты соврала насчет разбитой губы?

– Потому что не хотела, чтобы ты волновалась! – возмутилась мама. – Потому что такова материнская природа. Мы скрываем от детей горькую правду, чтобы защитить их. Мы принимаем удар на себя, чтобы им не пришлось страдать.

– Я уже не ребенок, – спокойно ответила я. – И за последние несколько лет не раз сталкивалась с горькой правдой.

Мама погладила меня по руке.

– Не важно, сколько лет ребенку. Мать всегда будет защищать его. Так что за это я извиняться не стану. – Она нахмурилась. Отлично, мама всерьез восприняла мою угрозу уйти. – Поймешь, когда у тебя будут свои дети, – добавила она.

Я фыркнула. Как будто я когда-нибудь захочу детей после такого ужасного детства.

– Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своей семье, – потребовала я. – Каждый раз, когда я спрашивала о них, ты просто говорила, что у тебя было непростое детство. Я хочу знать подробности. Каким именно оно было? Какими были мои бабушка и дедушка? И мой дядя Дэвид?

Мама застонала:

– Значит, так ты хочешь провести нашу первую за пять лет встречу? Расспрашиваешь про этих дегенератов?

– Мама, – одернула ее я, – ты обещала, что будешь отвечать честно.

– Да, но я не обещала не возражать, – проворчала она. Потом закатала рукава и наклонилась ближе к столу. – Моего отца призвали в армию в сорок четвертом, когда ему было девятнадцать, и отправили в Бельгию. Это произошло уже после того, как он познакомился с моей матерью, но до того, как они поженились.

Следующие тридцать пять минут говорила мама. Она в пугающих подробностях рассказала о жестокости своего отца. О самоубийстве брата. О выкидышах, которые пережила моя бабушка, прежде чем родить мою мать, – их было три. В семье Уоттсов каждый был сам за себя. Бабушка никогда не защищала маму. Брат тоже. Как только ей исполнилось восемнадцать, мама съехала в отдельную квартиру на другом конце города и устроилась на работу сиделкой. С родителями мама больше не общалась. Иногда они пересекались в магазине или в банке, тогда мама молча разворачивалась и уходила. Она так с ними и не помирилась.

– Прости, что не рассказывала тебе об этом, – сказала мама. – Ты имеешь право знать. – Она устало откинулась на спинку стула, и я поняла, что рассказ окончен.

Меня он тоже утомил. Я догадывалась, что история будет печальной, но не думала, что настолько. Теперь я поняла, почему все эти годы мама так уклончиво отвечала на мои вопросы о родственниках. Она не пыталась навредить мне – наоборот, она защищала меня. Я вспомнила то утро, когда решила соврать отцу про рак. Я и не собиралась причинять папе боль, я лишь хотела, чтобы Гиллеспи меня приняли. Мы с мамой выбрали сомнительный метод, но намерения у нас обеих всегда были добрые. Мы просто искали любви.

Никто никогда не смотрел на меня так, как мама. Ни папа, ни Фил, ни Алекс. Стоило мне открыть рот, и для мамы все остальные люди переставали существовать. Когда мне было больно, она забывала о собственной боли. Мама ненавидела всех, кто задирал меня, больше, чем я сама. Я могла простить всех хулиганов, но она ничего не забывала.