Милаха

– Зависит от района. Местами уже наши стоят, но есть и горячие точки, где хозяйничают боевики. Ну как точки – целые аулы. Там средняя продолжительность жизни нашего солдата – дня три от силы. Отправляют туда, например, роту в сто пятьдесят – двести человек, а возвращается человек тридцать – сорок от силы, с учётом раненых и покалеченных. Если так пойдёт, скоро и из запаса начнут дёргать.

– В смысле?

– Ну… Тех кто отслужил уже. Сначала таких как я, потом постарше, потом ещё старше и так – пока всех не выберут.

– Но… Там же всё заканчивается уже? – уже без надежды повторила я.

– Да ничего там не заканчивается! Конца и края на самом деле не видно. У меня пацанчик знакомый недавно вернулся оттуда – без обеих ног, такого порассказал! По телеку и половины правды не говорят, чтобы народ не кипешил.

Я заторможено поднялась, поставила чайник и потом только спросила, а будет ли вообще Макс чай, и сразу же набадяжила ему растворимого кофе, хотя он и ответил, что ничего не будет и можно уже ехать… Так же заторможено поставила перед ним кружку. Макс замешкался, но отказываться не стал. Постеснялся, наверное. И только когда он уже почти допил, я вспомнила про сахар и печеньки… И всё молча. А как я могла говорить, если в горле, где-то под самой челюстью, защемило вдруг… Постаралась взять себя в руки.

– Макс, а туда, в эти горячие точки, всех подряд отправляют?

– В зависимости от рода войск и их назначения, но для гражданских это выглядит как рулетка, конечно. Ты у Бати лучше спроси, он понятнее объяснит, как это происходит. Я только знаю, что ВДВшники, например, точно все туда. Кореш, которого вчера провожали, как раз в ВДВ и попал. Поэтому и напились. А ты бы видела, что с его матерью было! Как будто его уже убили. – Помолчал, глядя в кружку. – А девчонка его вообще дура, прикинь, решила его простимулировать, говорит: вернёшься без ноги или, там, руки, уйду от тебя. Ну, типа, он себя лучше беречь теперь будет… Люд, ты чего? Лю-ю-юд…

И я поняла, что сижу, уткнувшись лбом в стол – руки зажаты между коленей – и грызу губы… Резко выпрямилась, суетливо пособирала со стола посуду.

– Давай, Макс, поехали. Ещё к матери успеть надо.

***

Чего уж тут и говорить – мне было не до шмоток. Состояние как после сильной болезни: слабость во всём теле и лёгкая тошнота, и хочется одного – лечь и уснуть, чтобы не было больше мыслей.

Заскочила в ЦУМ к Ирине Степановне, почти не глядя взяла то, что она расхвалила, и поспешила сбежать. Подумаешь, Москва. Как будто там другие люди живут, рядиться ещё перед ними.

Когда вышла из ЦУМа, оказалось, что на город надвигается Армагеддон. Чёрная, тяжёлая туча ещё не закрыла солнце, отчего казалось, что края её облиты расплавленным золотом, но освещение на улице стало вдруг похожим на что-то фантастическое, страшное и эпичное. Поднялся сильный ветер, стало понятно, что вот-вот начнётся дождь, а может, и гроза.

Ливануло, когда уже подъезжали к родным общажным пенатам. Сначала-то я хотела оставить Макса где-нибудь подальше, квартала за три, чтобы после матери успеть добежать до тридцать девятого дома – до Лёшкиной съёмной квартиры…

Да, вот так. Просто капец, как меня накрыло этим желанием. Нет. Не желанием. Это как… потребность, какая-то! Мучительная и жизненно необходимая, словно вдох после долгого удушья. В голове не укладывалось, что он мог уже уйти в эту чёртову армию, и…

Нет, в голове не укладывалось. Не может этого быть! Господи, пожалуйста!

Короче. Сначала хотела перехитрить Макса и сбегать к Лёшке тайно, но теперь, глядя как на землю низвергается пышущее молниями и грохочущее громами небо, как бурлящие потоки воды размывают и без того убитые бордюры, как деревья гнутся чуть не к самой земле, теряя листья и даже ветки под яростными шквалами ветра, я поняла, что не дойду. Да и странно это будет выглядеть – рвануть за три квартала пешком по такой погоде, а Макс ведь далеко не дурак, хотя и раздолбай.

В общем, подъехали прямо к Лёшкиному подъезду. Я выскочила, метнулась по скрипучей, пропахшей пылью деревянной лестнице на второй этаж. Стучала, стучала… Не открыл.

Ветви раскидистого ясеня истерично бились в подъездное окно, словно пытались спрятаться от ярости стихии, а здесь, возле Лёшкиной двери, была тишина… Мертвая тишина. И меня словно накрыло ею, придавило и расплющило.

Дверь, обитая старым коричневым дерматином, хаотичная россыпь гвоздиков с потускневшими от времени фигурными шляпками, лопнувшие струны проволоки, которые когда-то «рисовали» на обивке стёганый узор… Звонок выдран с корнями, изолента на концах проводков ссохлась от старости, висит грязной скукоженной соплёй… Заскорузлая тряпка вместо коврика у порога… И я – стою как дура, и не верю в то, что ЭТО случилось.

А ведь могла хотя бы попробовать отговорить! Не факт, что Лёшка уступил бы, но мне самой было бы теперь легче.