Милицейская сага

8.

– Все уродуешься? – Андрей прикрыл за собой дверь: в опустевшем отделе Чекинская машинка стрекотала с упорством запечного сверчка. – Пошли-ка, друг Александрыч, в ресторацию: отметим очередное мое неназначение.

– Вообще-то я домой обещал, – разморенный Чекин потянулся, взглянул с тоской в зарешеченное окно: в глубине аллеи сиял и гремел над рабочими пятиэтажками ресторан «Лебедь». Поколебался. – Но не в такую же рань.

– Вот и славненько, – не давая ему времени передумать, Андрей самолично снял с гвоздика потертый Чекинский плащ. – Тем паче, что идем не просто так, а по приглашению. Старая подружка вдруг объявилась. Она сейчас где-то в торговле. Пригласила на девичник. – Разве что на минутку заскочить, – при упоминании о девичнике чекинские глазки заблестели.

На крыльце ресторана, возле застекленной двери с табличкой «Спецобслуживание», толпилось человек десять. Тальвинский не без усилий протолкался к входу.

Растекшийся в кресле пожилой швейцар в берете и кителе, инкрустированном потухшей позолотой, на призывные жесты Тальвинского лишь отрицательно покачал головой, даже не подняв подбородка.

– Вот змей старый, – Тальвинский энергично постучал.

– Это дядя Саша, – услужливо подсказали из очереди. – Его и пушкой не поднимешь, жлобину. Вчера за трешник пропустил, сегодня уже не узнает.

– Ничего! Я не пушка – подниму! – вошедший в раж Тальвинский громыхнул кулаком.

На сей раз швейцар тяжело поднялся, зашаркал к входной двери.

– Ну, чего барабанишь-то?! – увещевающе крикнул он через стекло. Ни грозный вид человека за стеклом, ни удостоверение, которым размахивал Тальвинский, нимало его не впечатлили. – Барабанщик какой! Не вишь надпись? Чужих не пускаем. Хозяева гуляют.

Чекин хихикнул. – Спрячь ксиву, Андрюха, хватит народ веселить, – потянул он взъерошенного приятеля с крыльца. – Лакеи – народ чуткий. Раз тебя не боится, значит, внутри кто-то покруче. Слышал же –хозяева! Привыкай.

– Товарищи! Ну, куда же вы, товарищи? – дверь распахнулась. Швейцар, только что державший оборону, делал энергичные зазывные движения. – Что ж не сказали, что по приглашению?

– Опомнились?! Вот теперь и поглядим, что за сволота банкует. Попомнят они меня…

Гордый, как дух возмездия, Тальвинский шагнул в вестибюль, отодвинул переменчивого дядю Сашу и… остановился. Остановился, ткнувшись в его спину, и Чекин.

Напротив входа, на среднем пролете убегающей вверх лестницы, выложенной потертой ковровой дорожкой, стояла высокая, отлично сложенная брюнетка в длинном темном платье с белым жабо и такими же белыми кружевами на рукавах. Убедившись, что она замечена, женщина, защипнув платье над коленями, принялась неспешно спускаться. И – жизнь вокруг замерла: хотя лестница выглядела достаточно широкой, находившиеся поблизости остановились, прижавшись к перилам, как делают водители индивидуальных машин при виде правительственного эскорта.

– У нее сзади шлейфа нет? – засомневался Чекин.

– Королева, верно? – Тальвинский прищелкнул пальцами. – Прошу любить и жаловать: госпожа Панина, собственной персоной. В свое время прихватил на трехсотрублевой взятке, обставил все до винтика. Но – умная, стерва, сорвалась. Между прочим, побывала замом в Горпромторге. Ушла по-тихому после истории с Котовцевым.

– Та самая?! И где она сейчас?

– Понятия не имею. Командует где-нибудь. Слышал, чуть ли не предом горисполкома назначают. Ходят слухи, очень удачно под Первого легла.

– Маргарита Ильинична! – он восхищенно зацокал языком. – Все так же восхитительна.

Вблизи она оказалась старше, – лет за сорок. Но странно – это ее не портило. Это были сорок лет, вызывающие живое, свежее воспоминание о двадцати пяти. К тому же чуть потрескавшееся лицо было покрыто нежной пленкой крымского загара цвета крем-брюле.

– Андрей Иванович! Сколько лет, – с уверенностью красивой женщины она положила Тальвинскому руки на плечи и намеренно томно, чуть приподнявшись на носки, отчего под платьем обрисовался рельеф тугих икр, коснулась губами щеки. Отстранилась:

– Все такой же мужественный и неотразимый. А я-то не пойму, что за шпана с дядей Сашей воюет. Обозналась, каюсь.

Тальвинский мстительно зыркнул на смущенного швейцара.

– Казни, но, кажется, соврал: еще лучше стала. Как настоящее вино, хорошеешь с возрастом.

– Страшно подумать, что будет к семидесяти, – брякнул бестактный Чекин.

Панина вопросительно посмотрела на Тальвинского. Тот посторонился:

– Знакомьтесь. Мой друг и руководитель…

– Майский день, именины сердца. Чекин.

– Тот самый знаменитый Чекин? – Панина с интересом, не таясь, оглядела его. – Наслышана.

– Вряд ли. Я не кинозвезда, – рядом с ней Чекин чувствовал себя неловким. Может, оттого и грубил.

– В мире, где я вращаюсь, начальник следствия популярней кинозвезды. Очень рада знакомству.

– Ой ли?

– Рада, рада. Человек, которого мои бабы особенно часто поминают недобрым словом, обязательно должен быть незаурядным. А я, правду сказать, люблю необычных мужчин.

– Да, забыл представить, – спохватился Тальвинский. – Маргарита Ильинична Панина. Большой руководитель и – редчайшее сочетание – истинная женщина.

– Ну да, как же, – Панина подхватила Чекина под руку и повлекла к лестнице, тем самым побуждая Тальвинского двинуться следом. – Вы знаете, товарищ Чекин… Товарищ, это не слишком панибратски? Может, проще по имени?

– Аркадий.

– У! Какая прелесть. Так вот, известно ли вам, Аркадий, что на самом деле думает обо мне этот коварный человек? Карьеристка, самодурка и даже – не поверите – воровка!

– Да что вы?!

– Маргарита Ильинична, побойся бога! – весело поразился Тальвинский. – Ни сном, ни духом.

– Точно, точно, – Панина пальчиками повернула подбородок Чекина к себе, как бы предлагая не обращать внимание на оправдания сзади, а слушать только ее. – Он ведь даже, остроумец эдакий, в тюрьму меня посадить пытался.

– Ах, злодей! – усмехнулся Чекин.

– Маргарита, помилуй! – Тальвинский протестующе воздел руки.

– Хотел, хотел! – Панина хрипловато рассмеялась. – Только не получилось у него ни черта.

Тальвинский деланно смутился, будто вышла наружу старая шалость, за которую положено бы стыдиться. Но – не стыдно, а просто приятно и чуть грустно.

На площадке у входа в зал, откуда доносились громкие выкрики, Панина приостановилась:

– В зале сабантуй. Вы как, со всеми или в кабинет? Если в кабинет, то могу к вам присоединиться.

– Желательно без аншлага, – среагировал Тальвинский. Очарованный властной красавицей, он и думать забыл о приглашении на девичник.

Панина сделала жест в сторону своевременно подвернувшейся пухлолицей и пухлоколенной официантки.

Та учтиво приблизилась несколько ближе, на расстояние, позволявшее без напряжения слышать, но в то же время сохранявшее почтительную дистанцию между нею и говорившей. – В вип, – коротко бросила Панина. – Вы, мальчики, пока размещайтесь. А я заскочу, подброшу моим бабенкам веселья.

И королева, отпуская их, благосклонно склонила длинную шею.

Официантка, аппетитно перекладывая обтянутые мини-юбкой ягодицы, провела vip-клиентов через подсобку в портативный кабинетик. Какой-то умелец исхитрился уместить здесь и полный хрусталя сервант, и полированный, в липких потеках стол, одна из ножек которого стояла прямо в глубокой, полной окурков тарелке, и вовсе неведомо как вбитый меж ними диванчик. На диванчик этот Тальвинский, едва войдя, и обрушился.

– Где эта официанточка? Душа просит выпить… Ну, красавица, тебя только за смертью посылать!

Андрей перехватил поднос у вошедшей официантки. – Девушка! Тут некоторые интересуются, как бы нарушить вашу нравственность.

– Как? Так сразу? – она оценивающе оглядела зардевшегося Чекина. Поразилась. – Надо же. Стесняется!

– Бывают, знаете, такие уроды, – буркнул тот.

– Ну, по водочке? – Тальвинский лихо наклонил графинчик.

– А мне сотняшку «Камю»! – послышалось сзади; в кабинетик ворвался шум зала, и из скрытой двери вошла Панина.

Не только раскрасневшееся лицо, но и резкие движения, и прибавившаяся хрипотца, – все свидетельствовало, что к недавнему намерению: подбросить веселья, – отнеслась она вполне добросовестно.

– Что тоскуете, добры молодцы? – незримым движением Панина отослала официантку, склонилась над сидящими, обхватив обоих за плечи. – Эх, мальчишки! Какая жизнь великолепная начинается. Только – лови удачу! И – дыши полной грудью. А вы сидите в закутке угрюмые, зажатые. Так счастье свое и просидите по подсобкам. Вот ты, Андрей Иванович, колоритный мужик. В гору вот-вот пойдешь.

– Пойдешь тут, пожалуй, – припомнив несостоявшуюся аттестацию, Тальвинский с ожесточением сокрушил цыплячье крылышко.

– Пойдешь, пойдешь, – Панина, не отрываясь, смотрела, как дробятся нежные косточки под натиском крепких, как морские камушки, зубов.

Она позволила вернувшейся официантке налить коньяку, одобрительно пригубила, заметила, как та, оправляя стол, будто случайно придвинула блюдо с севрюгой к Чекину. – Во дают! Уже и девку обольстили. Свободна! Ну, за встречу, за знакомство и – за содружество родов войск: торгующих и охраняющих.

Эффектно, по гусарски отставив локоток, опрокинула в себя рюмку. Какое-то мгновение сидела, собрав нос, губы, щеки в жуткую, но обворожительную гримасу. Тальвинский подумал, сколько ж надо времени репетировать у зеркала, чтоб так дерзко искажать немолодое лицо.

Обмахивая рот салфеткой, Панина потянулась к блюду с нарезанными апельсинами.

– Ты чего-то насчет горы говорила? – вскользь напомнил Андрей.

– Горы? Какой горы? – казалось, она и забыла об обнадеживающем намеке. А может, и не намекала? Чудиться стало. Тальвинский остервенело ухватился за бутылку.

– Ах, горы! – припомнила Панина. – Недавно на сессии облсовета с вашим генералом сидели. Живой старикан. Игрун. Упомянула тебя. Так, представь, хорошо помнит. Жаловался, что ты из него вволю кровушки попил. Я уж по старой дружбе расхвалила.

– Кланяйся, дурень, благодари благодетельницу, – Чекин нетвердой рукой подтолкнул приятеля. Маленькие его глазки после выпитого слегка заматовели.

– Да катись ты! – огрызнулся Тальвинский. – Я-то думал и впрямь дело. А таких разговоров наслушался!

– Засиделся ты, Андрей Иванович. Проблемы роста: штаны трещат, а новых не дают, – будто ненароком Панина провела пальчиком вдоль упругого мужского бедра.

– Вот только давай без утешений…

– А с чего ты взял, что я тебя утешаю? Я как раз неудачников на дух не перевариваю. От них в жизни одни проколы. Но – полагаю, что у каждого человека есть свой, так сказать, потолок. И если хороший человек в росте задерживается, так не в тягость и подсадить.

– Глядишь, и тебе потом ручку подаст, – закончил мысль Чекин. Как с ним порой случалось, при виде источающей самодовольство «властительницы жизни» внутри что-то стало колом и не давало безмятежно расслабиться Панина, которую слегка повело, недоуменно скосилась на язвящего беспричинно начальника следствия. Рассердилась. – Ишь ты, не нравится. Чего зыркаешь, следователь Чекин? Думаешь, тебя или дружка твоего испугаюсь? Это прежде вы фигурами были. А ныне оба вы для меня… – Панина поискала вокруг глазами. Не найдя ничего подходящего, плюнула на пол, попала на собственную туфельку и, ни мало не смутившись, энергично растерла плевок скатертью.

– Не зарекалась бы. Никогда не знаешь, где упадешь, – пробасил Тальвинский. Запас его добросердечия стремительно иссякал.

– А упаду, не вам меня топтать, – не испугалась Панина. – Ишь, разрычались, доберманы. Что вообще толку от вас?

– Очевидно, толк как раз от вас, – догадался Чекин.

– Именно. А вы как хотели?

– А я бы хотел пересажать вас всех, сволочей! – незаметно опьяневший Чекин – и, вопреки обыкновению, зло опьяневший, – отбросил руку Тальвинского, рванул душный ворот. – Вцепились в глотку, ворье! Да вас, если не задавить сейчас, всю страну растащите. И я верю! Слышите? Верю! Что развяжут нам скоро руки! И – пометем вас с песнями на зону.

Андрей, поначалу оцепеневший, к концу страстного чекинского монолога безнадежно махнул рукой и налил водки.

Спевки меж родами войск не получилось. Осталось выпить отвальную и удалиться.

Но Панина, скорее изумленная, чем напуганная неожиданной вспышкой ярости, подошла к замолкшему Чекину и – с силой обхватила его лицо ладонями.

– Милый ты мой мальчик! Дон Кихотик! Какой же ты Дон Кихотик. Вот уж не подумала бы. Как же живешь такой? Оглянись! Кто это «мы»? Да твои «мы» давно у меня с руки едят. И не тебе, мне руки развяжут. Уже развязали! Так-то.И чем быстрей вы это поймете, тем скорей к новой жизни приспособитесь. А уж кто не приспособится – за борт! И вся недолга. В вашем возрасте, деточки, пора научиться работать не только головкой, но и головой. Ну, за тех, кто вершит эту жизнь! Она залихватски хватила рюмку, скукожилась чрезвычайно обаятельно, так что у Андрея заныло в паху, и вновь превратилась в «заводную» Панину, какой была перед тем.

– Кстати, насчет головки! Мужики вы или нет? Чей первый танец?

Положила локоток на подставленную руку Тальвинского.

– А вы, радетель за отчизну? – обратилась она к угрюмому Чекину.

– Приболел, – Чекин потянулся к графину.

– Так, может, микстурки? Андрей Иванович, – она подтолкнула Тальвинского. – Твой дружок какую микстурку предпочитает: худенькую или пополнее?

Андрей хохотнул. Панина, опершись на его руку, первой шагнула в зал. Ресторанный шум при их появлении резко усилился: отдыхающие приветствовали свою королеву.

Кончился один танец, другой, а Тальвинский все не возвращался. Несколько раз бархатистый его хохот докатывался до кабинетика. Чекин собрался уходить.

– Что не танцуете? – удивилась вошедшая официантка.

– Не вытанцовывается. Старый, должно, стал.

– Тоже мне старый. Вы б видели, какие здесь бывают. Жир трясется, песок сыпется. А ему, козлу, ламбаду подавай.

Похоже, от этих самых «козлов» она изрядно натерпелась.

– Не нравится?

– А чего хорошего? Липнут кто ни попадя.

– Так уходи.

– Куда?! К станку, что ли? – официантка обиделась. – Нет уж, я свое перетерплю. Хозяйка вон собирается через год на родину в Азербайджан уехать. Так, может, на ее место пробьюсь. Меня через этот кабинетик многие узнали. Вот и Маргарита Ильинична обещает поспособствовать.

– Ну, раз Маргарита Ильинична, тогда непременно…Засим имею кланяться.

Он поднялся нетвердо.

– А то посидел бы. После ко мне поедем. Иначе хозяйка опять какого-нибудь крокодила подсунет. Да и Маргарита рассердится.

– Вот ей особый привет. Передай, что премного впечатлен. Поехал домой блевать.