Mille regrets (ЛП)

Позже он принимал участие во всех путешествиях императора по его необъятным землям. Он повидал Аугсбург и Мантую, Бургос и Палермо, Барселону, Неаполь и Инсбрук. В 1530 году он сочинил мессу на коронацию в Болонье – эта церемония была силой вырвана у Папы Медичи, которого устрашающее разграбление Рима буквально бросило к ногам кесаря-присно-Августа. Демоны, дремавшие в душе Гомбера, вновь пробудились, когда он узнал, какую тему требует Карл заложить в основу его полифонии, – это были «Все сожаления»! Он так блестяще справился со своей задачей, что кесарь назначил его регентом хора мальчиков капеллы и поручил ему набирать новеньких, ибо Гомбер категорически отказался от кастрации детей с юношескими голосами, желая сохранить этих мальчиков для жизни. Когда император предпринял осаду Туниса, незадолго до этого захваченного Турком, императорский певчий на год покинул capilla flamenca и отправился на родину, чтобы отобрать там еще восьмерых детей. Карл тоже всегда предпочитал голоса из своих северных стран. В Антверпене наделенного имперскими привилегиями Гомбера ожидала особенная радость – он увидел напечатанными некоторые из своих сочинений. Он возвратился в Испанию с красивыми, только что из типографии, книжками в багаже и чувствовал себя принцем, окруженным почетом и стайкой подростков, одновременно робеющих и гордых своей избранностью.

Гомбер, уже менее напряженный, удобно устраивается на потрескивающем под его ягодицами деревянном сундуке. Он по-прежнему игнорирует финики с миндальной начинкой, которые Фигероа продолжает ему предлагать. По мере того, как одна за другой всплывают в памяти главы его жизни, голос певчего становится все печальней. Воспоминания о лучшей ее поре полны горечи. О детях он говорит с нежностью строгого и благожелательного отца. Временами начинает казаться, что он вот-вот заплачет.

– Я следил за их питанием. Мне известно, как с помощью меда и молочной пищи можно сохранить их прекрасные голоса. Я выбирал для них только белое мясо, чтобы не слишком разогревать им кровь. Я разрешал им вино не чаще, чем раз в неделю. Мы при этом много смеялись вместе, вызывая нарекания каноника, но что за важность! Мои ребятишки тосковали по родине, а я умел играть с ними во фламандские игры, чему они очень радовались. Я следил за их учебой, одеждой, развлечениями. У меня в запасе всегда были какие-нибудь подарки в награду за хорошо исполненную мессу. Случалось мне и наказывать их. А по вечерам, как верный евнух своего музыкального сераля, я позволял себе спать лишь в пол-глаза, оставаясь всегда настороже. Я охранял их сон.

– Но при таком тесном контакте у клириков с детьми частенько случаются скверные истории! – ехидно замечает Фигероа.

Гомбер взрывается.

– Нет, ни к одному из них я никогда не прикасался! Ни действием, ни помыслом! А вот Крекийон, о, еще как! За тот год, что я отсутствовал, он успел войти в доверие к императору. Когда я вернулся, он уже был главным певчим, присвоив себе Regina Coeli[43] – мое детище, плод моих трудов.

– Ясно, ясно, у тебя был соперник. Это вполне по-людски, как у всех. Но все-таки, эта история с простынями…

– Да, признаюсь, меня привлекал запах, исходивший по утрам от постельного белья тех мальчиков, которые уже достигли половой зрелости. Их семя пахло совсем как колени Беатрисы, обсыпанные мукой и дрожжами. Это единственный запах женщины, сеньор, который я когда-либо знал! В первый раз, когда я проверял их постели – это входило в мои обязанности воспитателя – запах с такой силой ударил мне в нос, что я едва не описался. Эти простыни доставляли мне пылкое удовольствие и давали полное удовлетворение. Неужто вам не кажется, сеньор, что грех этот не так уж и велик?

– Пожалуй…Тем более, если это пристрастие напоминает тебе о женщине! Я знавал куда более странные пороки, чем твой, поверь мне! Ну, так и что этот Крекийон?