Mille regrets (ЛП)

Поэтому он так часто злоупотребляет гашишем, которым его перекормили после оскопления. Снадобье низвергает его в унылую пустоту, где вновь начинает ныть неизбывная рана, растравленная пением Гомбера. Когда состояние подавленности становится критическим, у его изголовья толпятся доктора-астрологи и понапрасну обвиняют Сатурна в зловредном влиянии на созвездие Скорпиона – его знак зодиака. Но, как и Николь, он прекрасно знает, что тайный девиз их существования, навеки обреченного на бесплодие, – это лишь

«Печаль и траур, что всегда вдали

От ликов, преисполненных любви»[84].

– Кто создал это чудо?

С медалью в руке Хасан возникает перед Николь и Гаратафасом, тотчас по окончании дивана. Его лихорадит.

– Это Содимо ди Козимо – тот беззубый, которого ты видел вчера на площади. Его взял себе в невольники один из янычаров! – сообщает Николь.

– Он мне нужен! Он мне абсолютно необходим! Если человек способен выгравировать на столь крошечной поверхности подобные диковинки, он должен быть в состоянии творить еще большие чудеса! Я нуждаюсь в нем. Гаратафас, друг мой, ты можешь оказать мне эту услугу – привести его ко мне, пока в казарме янычар идет совет? Но пусть это останется между нами, я не желаю, чтобы кто-то узнал, что я требую к себе раба, которым пренебрег.

– Хорошо, господин Хасан!

Гаратафас повинуется не без некоторой лени. Оказавшись на улице, он слоняется между лавками и полной грудью вдыхает воздух свободы. Если годами сидеть на цепи в глубине трюма, потребность размять ноги становится поистине яростной. Кроме того, пленительное упражнение в любви, пережитое им с этой плутовкой Зобейдой, разожгло в нем огонь слишком долго дремавших вожделений.

Он красив, и алжирские женщины пожирают его глазами, во всяком случае, не менее жадно, чем прелестницы из гарема. На пути между площадью Дженина и казармой к нему не единожды обращаются за услугами такого характера, который позволяет уклончивой мусульманке обойти запрет на нарушение супружеской верности. Тут его просят зайти и выполоть сорняки, там – достать ведро воды из колодца и поднять тяжелый глиняный кувшин; а здесь – починить деревянную решетку оконного ставня, который, очень кстати, заклинило, но сперва взглянуть на его петлю, которую показывают, взбираясь по лесенке и приподнимая юбки. На каждый призыв его мужественность, вырвавшаяся на волю, с готовностью отвечает. И вновь требуется прополоть еще какой-нибудь салат-латук или перетаскать в подвал тяжелые бутыли с маслом, потому что у хозяйки устала спина, и самое время ей немного отдохнуть, растянувшись на постели. Гаратафас, со своим растревоженным минаретом, изумлен таким обилием красоток, в самый подходящий момент покинутых служанками, которые отправились за покупками, и мужьями, которые ушли по делам… Этому жизнерадостному шмелю необходим целый день, чтобы не пропустить ни одного цветка, затем еще часть вечера, прежде чем он сможет, наконец, постучать в окошко казармы. Но выясняется, что Шархан в таверне, где он каждый вечер предается своему пороку – опрокидывает стаканчик.

– В какой таверне? – интересуется Гаратафас.

– В тавернах! – смеются ему в ответ спаги[85].

Турок, все больше и больше вовлекаемый в жизнерадостную суету города корсаров, посещает одну, потом две, потом десять таверн. Там он узнает, где вершатся дела мужей, чьи лбы он успел украсить рогами. Между кофе, наргиле и значительно менее дозволенными законом напитками, которые подаются из-под прилавка, в этих заведениях царит весьма теплая атмосфера. Гаратафасу удается избежать трех потасовок и стольких же недвусмысленных приглашений от янычарских подружек, не менее хмельных, чем их любовники. Наконец, в темном переулке за крепостной стеной он натыкается на бредущего нетвердой походкой Шархана, который при первом же упоминании имени Содимо хватается за свой ятаган. Гаратафасу приходится затащить его в очередной вертеп и склонить к обильным возлияниям – кофе, на этот раз, – чтобы вытянуть из него хоть какие-то сведения. Шархан, перебрав множество проклятий, под конец признается, что этого христианина, с его до отвращения грязными повадками, он нынче же после полудня перепродал одному работорговцу.

– Как его зовут?

– Я не помню имени. Но если ты сходишь со мной, я могу показать место, где он торгует.

Уже слишком глубокая ночь, и нет никакого смысла возвращаться в центр города. Поэтому Гаратафас, выслушав сотню заверений в дружеских чувствах, препоручает Шархана конной страже. Вернувшись на Дженина, он натыкается на запертые ворота. Ему приходится провести ночь на улице, скорчившись на вонючей соломе под каким-то навесом. Он склоняется к мысли, что алжирские ночи – одна в тюрьме, другая на краю фонтана, теперь вот эта – куда менее комфортны, чем всякое прочее время суток в этом городе.