Миллион открытых дверей

Аймерик поднял с пола свою дорожную сумку, и мы вместе с ним поднялись по лестнице. Его рука легла на мое плечо.

Чувство, охватившее меня, когда мы поднимались с Аймериком по лестнице, я потом передал в песне, которую многие считают одной из лучших моих песен, но в те мгновения у меня просто вдруг сжалось сердце и я с трудом удержался от рыданий, но слезы из глаз все же хлынули.

Аймерик цепко сжал мое плечо.

— Жиро, в чем дело?

Я всхлипнул и взял себя в руки. Deu, я уже дважды за день плакал в присутствии других людей. Что я за jovent, в конце-то концов?

— О… Я просто подумал… Нас было четверо — ты, я, Маркабру и Рембо… Ведь Рембо я по-настоящему тоже мало знал до тех пор, пока мне не вживили его псипикс. Только тогда я понял, что вызывает у него радость и какой у него на самом деле мрачный юмор. И когда я начал ощущать, как он тает в моем сознании, горечь потери была сильнее, чем тогда, когда мы его схоронили, понимаешь? И вот сейчас мне вдруг стало жутко жаль, что я не знал его — не знал как друга, а не как просто одного из приятелей, пока он был жив.

Аймерик кивнул. Вид у него был потешный и трогательный. Лысина у него стала еще больше, чем раньше, аквитанская одежда выглядела до предела небрежно. Дело в том, что у нас принято переодеваться трижды за день, да и одежда аквитанская не предназначена для того, чтобы ее носить постоянно, как каледонские комбинезоны. Аймерик сейчас был похож на пьяницу, что шастают по Молодежному Кварталу и каждому встречному готовы поведать истории из времен своей юности, потому что так и не сумели повзрослеть. И вот теперь я стоял на длинной серой лестнице, а впереди нас маячила колонна, освещенная последними маслянисто-желтыми лучами заходящего солнца… Я смотрел на Аймерика и понимал, что он и сам отлично понимает, как выглядит, но только это ему совершенно безразлично, потому что он знает, что он — такой, какой есть. На такое мало кто был способен, и в это мгновение я ощутил к нему необычайную любовь и сильнейшее уважение, да и не только за это, а за многое, что происходило раньше.

— Теперь, — решительно проговорил я, — когда судьба будет сводить меня с людьми, я буду стараться узнать их лучше.

— А я думаю, что никому из нас никогда никого не дано узнать до конца, — вздохнул Аймерик.

— Я так рад, что ты согласился быть моим секундантом. Как думаешь, мне стоит вызвать его на бой без правил?

— Почему бы и нет? Надо проучить этого засранца-садиста как следует.

Он оскалился совсем по-акульи. Я ответил ему такой же усмешкой. Мы крепко пожали друг другу руки, и на какое-то мгновение между нами возникло нечто подобное тому, что я ощутил, когда Аймерик впервые вошел в дом моего отца.

— Ну, как они там? — спросил я у Аймерика, когда мы поставили в моей комнате раскладушку для него и еще одну, на всякий случай. — Я про твоего отца и Кларити Питерборо.

— Отец держится как мученик… только здесь это означает не совсем то же самое, что означало бы в Новой Аквитании. Понимаешь, он хорошо помнит о том, что в прошлом многим людям приходилось страдать за свои убеждения. И он… старается вести себя так, как они. — Аймерик вздохнул. — А вот Кларити… С ней все не так. — Он уселся на табурет и сразу обмяк, но, как я понял, не потому, что расслабился, а потому, что обессилел. — Ее мировоззрение… все, чему она учила своих прихожан, было основано на том, что каледонская политическая система в принципе хороша, справедлива, рациональна и что ее нужно лишь немножко усовершенствовать, что все дело только в считанных несгибаемых бюрократах, людях с негибкими моральными принципами. Дескать, если бы не они, то все пошло бы просто замечательно — в общем, в таком духе. И в этом смысле она действительно верила в доброго, разумного, любящего Бога…

— А теперь больше не верит?

— Хвалите Господа. Благодарите Его. Думайте Рационально. Будьте свободны. Четыре заповеди Керозы. А Кероза учил каледонцев тому, что это одно и то же. Мы хвалим Господа, стараясь подражать Ему. Поскольку Он — высшее рациональное существо, мы благодарим Его за рациональность и тем, что более не должны сражаться с тем рациональным миром, в котором живем, а следовательно — мы свободны. Свободны так, как физическое тело в состоянии свободного падения. Ты ведь не чувствуешь гравитации, если делаешь только то, чего от тебя хочет гравитация. — Он вздохнул и поежился — то ли от холода, то ли от того, что его охватил прилив сострадания. — Кларити во все это верит. Потому что она… ну; что я говорю — ты же знаешь ее. Она щедрая, она добрая, она всех любит. И оттого, что она такая, все эти идеи приобретают для нее особенно важное значение. Она не знает — и этого нельзя узнать, прожив всю жизнь в Каледонии, — что она хорошая и добрая не благодаря каким-то словам и что эти слова обозначают то, что обозначают, только потому, что она хорошая и добрая.

Он уставился в одну точку, и я вдруг понял очень многое, чего не понимал раньше, о том, каково ему жилось первый год на Уилсоне, в доме моего отца в Элинорьене.