Милое чудовище

— Я не смогу работать, пока не докопаюсь до истины! — решила Мура и закрыла файл. Сначала Мура посидела, подперев голову на манер роденовского «Мыслителя» и пытаясь сосредоточиться, — безрезультатно. После чего сменила тактику: устроилась на диване и закрыла глаза. Долго она так не пролежала, подскочила и стала с бешеной скоростью одеваться. Кое-как расчесалась, небрежно мазнула помадой по губам и выскочила из квартиры, предусмотрительно прихватив с собой диктофон, который, как показали последние события, наряду с косметичкой всегда должен присутствовать в сумке уважающей себя женщины. Мура спешила на вокзал. Почему? Да потому, что она вспомнила разговор между Лоскутовым и его помощником, подслушанный ею накануне, когда еще она находилась в загородном особняке на положении полуфабриката или, вернее, промежуточного материала, предназначенного для преобразования в бессловесный кусок мяса. Ладно, теперь это уже неважно, а важно, что Лоскутов упомянул о бабке манекенщицы, доживающей свой век в Озерске, в доме для престарелых. Может, Мура, и ошибалась, но в детективной литературе, сколько она помнила, корни всех преступлений искали в прошлом. А кто может лучше знать прошлое мертвой манекенщицы, чем ее бабка?

Муре повезло: электричка на Озерск уже стояла у платформы. Она купила билет, газету, чтобы скоротать время в дороге, а также — уже в последний момент — бублик, щедро усыпанный маком. Все-таки Мура ничего не ела с самого утра, впрочем, ее это мало беспокоило, поскольку увлекшись чем-нибудь, она всегда забывала о таких пустяках, как хлеб насущный. Обычное дело для творческой натуры.

По прибытии на место назначения Мура вступила в общение с аборигенами и очень скоро узнала, где ей следует искать бабку манекенщицы. Уселась в автобус и отправилась искать прошлое убитой красавицы, причем, как ей представлялось, непременно темное.

* * *

В интернате для престарелых и инвалидов Муру ждало страшное разочарование. Нет, искомая старушенция там наличествовала, и администрация богоугодного заведения не чинила никаких препятствий самодеятельной следопытке. Беда была в другом: Ефросинья Степановна Калачева, та самая бабка Лики Столетовой, ничего не могла рассказать ни Муре, ни кому-нибудь еще.

— Рассеянный склероз, — со вздохом пояснила такое ее состояние пожилая нянечка, протиравшая тряпкой окна.

От нее же Мура узнала, что несколько дней назад бабку уже посещал товарищ с удостоверением сотрудника МВД и тоже отправился восвояси несолоно хлебавши.

— И давно она такая? — поинтересовалась Мура, косясь на бабулю в белом платочке, дремлющую на скамейке в лучах теплого майского солнышка.

— Давно… Уже года три не в памяти. Да ее внучка сразу спровадила к нам, как только она перестала себя обихаживать. А у нее, у Степановны, жисть была чижелая, так что не удивительно…

— А вы знали ее раньше? — наконец спохватилась Мура.

— А как же, — поведала словоохотливая нянечка, — мы же вместе на фабрике работали, только она на пенсию раньше пошла. Ох и жисть у нее была, ох и жисть… Сама дочку без мужа вырастила — ну, не сложилось у нее там чего-то, — а та дочка тоже дитя нагуляла, да на бабку и бросила. Уехала кудысь на Севера, да там гдей-то и пропала, с тех пор от нее ни слуху ни духу. Внучку Степановна выходила, вынянчила, а она тоже в Москву завеялась, и, говорят, убили ее там… А я вот, как вышла на пенсию, все тут, с тряпкой… У меня тоже дочка больная и внуков трое, — закончила она свой рассказ краткой автобиографической справкой.

— А внучка что же, не навещала ее? — Мура торопилась разузнать побольше, пока нянька не проявила бдительность и не поинтересовалась Муриной личностью. С какой это, собственно, стати она здесь расхаживает и задает свои подозрительные вопросы?

Однако нянечка оказалась патологически доверчивой и не собиралась проявлять бдительность, а напротив, охотно отвечала:

— Анжелка-то? Да ни разу! Как привезла сюда, так и забыла. Вот она, благодарность. Какая дочка, такая и внучка. Чем она там в Москве занималась, интересно?

— Манекенщицей была, — механически пробормотала Мура.

— Это что ж такое? — охнула нянечка.

— Одежду демонстрировала…

— Смотри-ка, — цокнула языком бабулька, споласкивая тряпку в ведре с надписью «1 эт.», — она с детства дрыгалка была. Мы тогда рядом жили в фабричных домах, это уж потом я к дочке переехала… И она, Анжелка, можно сказать, на глазах у меня выросла. А что, она ладная была, ничего не скажешь, только, видать, как и ее мамаша, без царя в голове. Не знаете, за что ее убили-то?

Мура покачала головой.

— А вы что же, им родня? — в первый раз за всю беседу выказала любопытство нянечка.

— Дальняя, — потупилась Мура.

— Понятно. — Нянечка снова принялась драить стекла. — Только у Степановны теперь ничего нет… Квартиру Анжелка сразу продала по дешевке — дом ведь барачный, деревянный — — А где она жила? — спросила Мура, сама не вполне понимая, зачем ей это знать.