Милое дитя

Отношу кастрюльку на кухню и ставлю на плиту.

Я так его изуродовала, что с первого взгляда неясно, действительно ли орудием убийства, как они его называют, был снежный шар. Вероятно, служащие обыскали комнаты на предмет другого оружия, но в хижине не нашлось ни молотка, которым объяснялась бы сила ударов, ни ножа, который объяснял бы глубокие порезы. Конечно, там был и молоток, и другие инструменты, и ножи, притом очень острые, какие применяются при разделке туш. Но все эти предметы содержались под замком, и я не смогла бы до них добраться. Только после подробного отчета судмедэкспертизы снежный шар был признан единственно возможным орудием убийства. Возможно, они даже восстановили его, собрали почти целиком. Недостает лишь одного элемента, и никто его уже не отыщет.

Твой муж мертв, Лена.

Твои дети в психбольнице.

Мне следует чувствовать себя лучше, ведь я осталась жива, я победила. И должна жадно и с благодарностью глотать жизнь, за которую отчаянно боролась на протяжении четырех месяцев. В реальности все иначе. В квартире царит полумрак. Небо, которого мне так не хватало, солнце, пение птиц – мне невыносимо от всего этого. Дверной звонок выключен; я реагирую лишь на определенную последовательность стука. Я выдернула шнур стационарного телефона и полагаюсь только на мобильный, чтобы не пропускать звонков от полиции и моего мозгоправа. Лаконично отвечаю на уточняющие вопросы полиции, которым, кажется, не будет конца, а психотерапевту говорю, что у меня все хорошо. Что сегодня я выходила в супермаркет за углом, одна, без сопровождения. Аплодисменты мне. Что собираюсь приготовить что-нибудь вкусненькое, а потом наверстать последний сезон «Девочек Гилмор» [10]. Что мне, к сожалению, придется пропустить следующий сеанс, потому что обещала заглянуть мама или подруга. У меня пересыхает в горле от бесконечного потока лжи.

Хочешь знать, как на самом деле проходит мой день? Я по-прежнему просыпаюсь точно в шесть пятьдесят, и правая рука вытянута над головой – во времена моего заточения это была единственно возможная поза. Иногда я пытаюсь бунтовать и снова закрываю глаза. Меняю позу, хочу перевернуться и спать дальше. Но ничего не выходит. Нужно вставать, готовить завтрак для детей. Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе они слишком возбуждаются. Гоняются друг за другом по гостиной, как бешеные попрыгунчики, и так при этом визжат, что череп готов взорваться. Прошу вас, дети, потише!

Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе он кричит на меня. И ты называешь себя матерью? Я называю тебя чудовищем.

Его здесь нет, я точно это знаю. Он мертв, я убила его. Я знаю. Полиция нашла его труп. Но я не могу прочувствовать это. Когда психотерапевт услышала мой рассказ, она не придумала ничего умнее, кроме: «Это совершенно нормально. Это требует времени».

Знай, она просто не слышит меня. В моей жизни время больше не играет роли. Оно перестало существовать для меня с первого дня в хижине. Существует только его время. Он решает, когда наступит день, а когда – ночь. До сих пор.

Конечно, я не готовлю завтрак, все-таки здесь нет детей, и я одна в своей квартире, на – ха-ха — свободе. Тем не менее каждое утро в половине восьмого я стою на кухне. И не важно, что я просто держусь за столешницу и пытаюсь подавить голос в голове.

Ты неблагодарная, Лена. Неблагодарная и плохая.

«Я хорошая», – возражаю я голосу; жалкая попытка. Что у меня действительно хорошо получается, так это перебираться из кровати на диван или в кресло для чтения. И читать книги, ничего не понимая. «Там была река. День стоял жаркий», – пишет Хемингуэй. До тех пор меня еще хватает. Потом буквы начинают плясать перед глазами, и река из книги изгибается, подхватывает меня и несет в неистовом потоке, а жаркий день сменяется нестерпимым, огненным зноем, от которого пот градом и жжет глаза. У меня отлично получается захлопывать книги и швырять в сторону. Неплохо получается заглатывать еду, которую приносит фрау Бар-Лев, чтобы потом исторгнуть все без остатка. И получается справлять свои потребности по его расписанию, до сих пор. «Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов».

Во что превращается человек, если он запрещает себе испражниться только потому, что еще лишь половина пятого? В кого я превратилась?

Я часто становлюсь перед подставкой для ножей, и порой рука, будто по собственной воле, ложится на рукоять. Это не самый большой нож в стойке, но самый острый. Когда-то мама подарила мне его на Рождество. «Режет все, – сказала она тогда, – овощи, хлеб, мясо». Мясо, Лена.