Милое дитя

Внутри меня пустота, если не считать одного конкретного чувства. Оно укоренилось во мне, и я просто не могу от него отделаться. У меня горит в желудке, виски словно сжимает тисками, и с каждым днем их стягивает все туже. Психотерапевт и это считает нормальным. Нужно время, чтобы произошедшее улеглось в голове и я наконец-то осознала, что всё позади.

По-моему, она ошибается. Но я не решаюсь заострять ее внимание на этом ощущении. Мне и так потребовалась уйма сил и все мое актерское мастерство, чтобы выбраться из больницы. Я боюсь, что они сочтут меня сумасшедшей и снова упрячут.

Тебе следует знать, что на третьи сутки меня перевели из отделения «Скорой помощи» в закрытый корпус. Это отделение для тех пациентов, которые представляют опасность для самих себя или окружающих. Палаты, где дверные ручки снимаются с внутренней стороны. Не знаю, действительно ли они опасались, что я могу причинить вред себе или кому-то еще. А если так, то недоумеваю, почему не удосужились заглянуть в сумку, которую мама принесла мне в больницу. Я могла бы сделать это, Лена. Стараниями твоей дочери у меня было все, что для этого требуется. Но я предпочитала думать, что меня содержали в той палате, чтобы – как выражался персонал клиники – обеспечить мою безопасность и оградить меня от нежелательных посетителей. К примеру, от рьяных репортеров. Полагаю, нет нужды объяснять, какое воздействие оказывала на меня подобная мера защиты. Как я вслушивалась в шаги охранников, дежуривших за дверью в первую неделю, и слышала в них нечто иное. Казалось, это идут за мной, чтобы наказать меня. Нет смысла объяснять, что в этой запертой палате я вновь почувствовала себя в заключении, в то время как все вокруг меня говорило о свободе, об окончании мучений. Парадокс. Свобода не отменит того факта, что я была в плену. По мнению психотерапевта, важно, чтобы я виделась с твоими детьми. Но я не могу. Не могу смотреть им в глаза после того, как убила их отца.

Так, может, в этом все дело, Лена? Чувство, от которого голову словно зажимает в тисках. Может, это чувство вины?

Я принимаю обезболивающее, потому что у меня сломаны три ребра. Каждый раз я принимаю лишние полтаблетки в надежде, что это заглушит и другую боль. Лена, мне так одиноко… И вместе с тем я не могу пересилить себя, взять телефон и кого-нибудь позвать. Я думаю об отце, и о Кирстен, и о том, как было бы здорово, если б кто-то из них постучал в дверь. Три коротких и два длинных. Но этому не бывать. Оба утеряны для меня, безвозвратно. Отец погиб в аварии, когда мне было семь. Вместе с ним я лишилась и матери – не в прямом смысле, но все очень сложно. Мама проживает в Штраубинге, в пятнадцати километрах отсюда, и не жалуется на здоровье. Но после смерти отца она уже не садилась на край кровати и не пела мне детских песенок. И на прошлой неделе, когда забирала меня из больницы, она протянула мне руку в знак приветствия. Ну а Кирстен не переносила меня еще до моего исчезновения. Как видишь, Лена, твой муж не нашел бы человека менее подходящего, чем я, для своей нездоровой игры в семью. Вероятно, я была худшей кандидатурой на твою роль. Впрочем, в последние дни я часто гадаю, настолько ли она очевидна, твоя роль. При этом я имею в виду вовсе не то, к чему принуждал меня твой муж. Я имею в виду тебя, Лена. Я начала читать в интернете заметки о твоем исчезновении. Пока не могу читать подолгу – от пляшущих букв и яркого экрана у меня слезятся глаза, и от твоих фотографий, от нашей схожести в горле появляется вкус желчи. Кто ты в действительности? Кто ты, Лена Бек?

Маттиас

Герр Рогнер!