Милорд

… В комнате Виктора — тусклый желтый свет лампы на рабочем столе и тишина, нарушаемая только тихим шорохом карандаша по бумаге. Ника сидит за столом и рисует сосредоточенно, будто сдает экзамен. Виктор стоит у нее за спиной, положив ладони ей на плечи. Только лицо на бумаге принадлежит не Мартину, а Виктору. Оно полностью лишено эмоций, будто она рисует гипсовую голову.

— Готово, — неуверенно говорит Ника.

— Отлично, — печально отвечает Виктор, осторожно касаясь ее волос кончиками пальцев. — Что сначала?

— Глаза конечно. Какие у тебя глаза, Милорд?

И Виктор, забрав у нее карандаш, начинает объяснять, едва заметными линиями намечая форму…

Мартин зажмурился и тряхнул головой.

Воспоминание отдалось тошнотой — лишнее напоминание о том, как они все-таки похожи. Что лицо Виктора так легко превратить в его, Мартина, лицо — чуть изменить форму глаз, сделать нос длиннее, добавить цвет волосам и разлить серость вокруг зрачков — и вот уже на портрете другой человек.

Другой?

Уже перелистывая страницу Мартин заметил, что на его нарисованном двойнике колоратка, похожая на рабский ошейник.

Снова бабочки, только теперь очерчивающие контур не лампы, а черепа. Глазницы были намечены белыми мотыльками, а остальное пространство — серыми и черными. Мартин поморщился — у невидимой смерти на рисунке были белые глаза.

Дальше — техничные, бездушные рисунки, похожие на наброски старательной ученицы. Чашка, яблоко, ваза, подсвечник. Эти страницы не были бы примечательны ничем, если бы не их неожиданный контраст с прошлыми, да редкие потемневшие капельки, впечатавшиеся в бумагу. Словно у художницы был разбит нос.

На последней странице — автопортрет. Мартин понял, что искал именно его.

Автопортрет был похож на другой, принадлежащий совсем другой женщине. Треснувшая колонна вместо позвоночника, упиралась в подбородок нарисованной девушке, как острие клинка. В обнаженную кожу забиты гвозди — на лице, на плечах, на животе и руках, несколько десятков гвоздей, под которыми не было видно крови. Только вместо смуглой черноволосой мексиканки на портрете отрешенная, еще русоволосая девушка, а вместо белого бандажа белую кожу охватывали полоски черного кружева.

Мартин захлопнул блокнот, взял сумку и замер. С одной стороны он был уверен, что Ника не хочет, чтобы Виктор видел блокнот, с другой — он сам укладывал вещи, и, не найдя блокнот, мог прийти в ярость. Чувствуя себя предателем, Мартин вернул блокнот в сумку и сложил вещи сверху.

…

Город топил непривычный пыльный зной. Мартин уже отвык от того, что где-то может быть столько солнца и пыли.

Он щурился, глядя на проезжающие мимо машины, и никак не мог привыкнуть к свету. Влажная после стирки рубашка липла к плечам, и ему больно было смотреть на собственный рукав — слишком белый, отражающий свет. Не выдержав, он накинул пиджак, который до этого нес в руках.

Сначала годы в абсолютной темноте, потом — стылое сибирское лето с его тусклым солнцем. Тишина дома, тишина парка, даже улицы родного города Виктора казались тихими по сравнению с этими. Большой город гремел, шипел и полнился голосами. Впервые за долгое время Мартин почувствовал себя растерянным — он не понимал, что делать и как ему ориентироваться в этом неожиданно светлом, громком и изменчивом пространстве.

Ника стояла рядом. Она сутулилась и словно пыталась втянуть голову в плечи, уткнуться носом в мятый шифоновый шарф — пряталась не то от солнца, не то от него.

— Как ты вообще заставил его уйти? — пробормотала она.

— Таблетки, — через силу улыбнулся Мартин. — Виктор так привык ко своей лжи, столько ее вокруг себя нагородил, что забыл, что не только он тут хорошо врет. Во всех его капсулах — витамины в порошке. Он… ночью плохо спал, с утра выпил что-то — я не стал особо разбираться, для чего у него какая дрянь… видимо, от прошлого… жильца осталась. В общем, он лег в полной уверенности, что сейчас уснет. Ну и уснул.

— А если бы там оказалось что-то, что надо колоть? — Ника мрачно разглядывала картонный стаканчик кофе.

— Ну и прекрасно, — оскалился он, но тут же, опомнившись, вернул лицу безмятежное выражение. — Я хотел с тобой поговорить. Наедине. И не в том ужасном доме.

— О чем?

Они шли вдоль дороги, и Мартин держался ближе к краю, словно готовый в любой момент броситься под колеса. Но он не был уверен, что получится — у него было время понять, что самоубийство превратилось в шахматную партию, и пока на доске не сложится цугцванг, рисковать не стоит. Причина, по которой он не мог рисковать, шла рядом и пряталась от него в дурацкий серый шарф, вышитый по краю цветочками.

— Я хочу, чтобы ты меня убила, — безмятежно ответил он, глядя вперед и щуря слезящиеся глаза. Слова его зацепились за гул проносящейся мимо машины, рассыпались по асфальту и погибли под колесами следующей.

— Что?..

— Я хочу, чтобы ты меня убила, — повторил он и обернулся к ней, сохраняя полную безмятежность.

— Ты… мы ведь договорились…

«Нет, это не МЫ договорились, — хотелось сказать ему, — это ВАШ договор. Тебя обманули, использовали… и я собираюсь сделать то же самое».