Милосердие смерти

Григорий Владимирович был безумно принципиален и педантичен. Маленького росточка, худенький, весь какой-то скукоженный, с неуемными амбициями. Вполне возможно, что в детстве его постоянно колотили и унижали. На должность главного анестезиолога он попал по воле нелепой и слепой игры случая. Во время организации частных клиник и перспектив ломать большие деньги многие полковники, они же доктора и кандидаты наук, ринулись вон из армии. Ушел и наш профессор, доктор наук, полковник и зять одного из немногих маршалов Советского Союза. Стали тогда отцы-командиры выбирать, кого же поставить на этот пост. И тут все вспомнили скромного, тихого и молчаливого Григория. Все вдруг подумали, какая глыба, какой талантище, как он многозначительно молчит. А как много знает! И Гришу, скромного выходца из белорусского Полесья, судьба неожиданно вознесла. Но когда Гриша, обалдевший от неожиданного счастья и осознания своего величия, заговорил, все вокруг поняли – это жопа. Но только говорящая жопа. От его слов несло такой вонью, какой пахнет только неимоверная глупость. Не имея ни одной диссертации, ходивший в вечных троечниках, он вдруг стал поучать офицеров с кандидатскими и докторскими, имеющих опыт, который ему и не снился. Поначалу хотели убрать дурака, но затем командованию госпиталя этот придурок резко понравился. Он никогда не лез на рожон, не конфликтовал с командованием и по приказу начальников готов был удушить хоть мать родную. И вот сейчас, добившись высот по службе, оставаясь при этом все тем же униженным мальчишкой, он при каждом удобном и неудобном случае «раздувал щеки», делаясь при этом еще смешнее и несуразнее. Я сразу же пошел в лобовую атаку.

– Товарищ полковник, мне нужно покинуть страну на шесть-семь суток. Ваши триста баксов.

– Пятьсот, Артем, пятьсот. И ты свободен.

– Товарищ полковник, главный хирург не отпускает. Я у него отпрашивался уже.

– Да пошел он… – отвечал Гриша. – Кто твой непосредственный начальник? Я. Вот меня и слушайся. А этому козлу Муикину я найду что сказать. И тебя при случае у начальника госпиталя прикрою. Так что – пятьсот баксов, и ты свободен, кормилец наш.

– Есть, товарищ полковник, спасибо вам.

А про себя я думал, что вообще ничего не заработаю при таком раскладе. Поэтому, когда я набрал Николая Ивановича, то попросил немного бо́льшую сумму.

– Я готов, когда вылетать? Да, мой гонорар за пять суток две тысячи долларов США, деньги перед вылетом.

– Хорошо, Артем, сегодня к вам приедет человек, привезет деньги и билеты до Ташкента и обратно. Он также расскажет вам обо всех особенностях. До свидания.

Я обалдел. Я думал, он скажет тысяча, или пошел вон. И я бы согласился на эту тысячу с радостью. А тут такие бабки! Это был громадный гонорар в девяносто шестом году для офицера Российской армии.

Я был с дежурства, спать хотелось страшно. Всю ночь прокувыркался у постели молодого летехи. Парня прошило очередью из «АКМ» в районе Гудермеса. Спустя двадцать пять суток его доставили к нам через этапы госпиталей в Ханкале, Моздоке, Ростове. Продолжающийся перитонит, крайнее раневое истощение, сепсис в разгаре и постепенно надвигающаяся смерть. Я чувствовал, что все наши усилия бесполезны. Смерть стояла рядом у его изголовья и была в этот раз абсолютно уверена в своей победе. Она с усмешкой наблюдала за нами всю ночь, за тем, как мы пытались хоть на толику, хоть на мгновение продлить парню жизнь.

В четыре утра раненый закровил из сосудов брюшной полости, разрушенных раневой инфекцией, – не сильно, но монотонно. Хирурги помочь ничем не могли, наши лекарства не действовали. Мы переливали кровь, плазму, а он все кровил и кровил. Его и так заостренные черты лица стали еще острее, а сам он начинал сереть. Мы сдавали смену самим себе, так как после дежурства продолжали работать. Парня я все же дотянул до четырех часов вечера. Но, уходя, я знал, что живым я наверняка его больше не увижу. Парень двадцати двух лет, выпускник Рязанского училища ВДВ, был родом из Тамбовской глубинки. Его мать, то ли доярка, то ли скотница, была просто раздавлена горем. Она не причитала – она потихоньку скулила, и уже иссушенные от слез глаза превратились в два черных, бездонных колодца, полных тоски и печали. В свои сорок два года она выглядела на все шестьдесят пять. Она все понимала на бессознательном уровне, как олениха, как медведица, теряющая своего детеныша. И скорбь ее была ужасна и безутешна. Она не смотрела на врачей, она просто сидела у входа в реанимацию, как у входа в ад, и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Как и у большинства наших героев кавказской кампании, попадающих в наш госпиталь, у летехи отца, по всей видимости, не было. Да, Аники-воины, безотцовщина… До дома я доехал чуть живой. Метро, электричка, автобус – в этот раз мне относительно повезло, я был в пути всего два часа двадцать пять минут. Спать, страшно хотелось спать. Тут раздался звонок на сотовый.

– Артем, я от Николая Ивановича. Я у вашего подъезда.