Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Арсен Бадалашвили. Рисунок А. П. Арцыбушева

– Знать, прямо так и свалили тебя в ров, не рюхнулись, что ты – не ты!

Но вся беда заключалась еще в том, что мы оба ничего не знали об Арсене, кроме фамилии. Ни статьи, ни года рождения, ни кто он, ни что – «темная ночь», а при любой проверке все спрашивают согласно формуляру. Ну, если его помилуют, как отвечать, что говорить? И тут доктор начинает учить меня припадкам падучей и невменяемости, в которой человек может все спутать и все забыть. Я пробую, бьюсь в конвульсиях, а он поправляет, чтобы и врачи не распознали бы в случае чего. Когда стало все ладно получаться, доктор и говорит: «Ты, валяй, бейся, а я надзор вызывать стану, чтобы они видели, что ты падучий». Так и сделали: я колочусь, а надзор врача вызвал, пену пускаю, гнусь дугой. «Падучая у него, – говорит доктор, – сколько сижу с ним, все колотит». «Да, самая что ни есть падучая», – отвечает тюремный врач, раскрывая мои веки, и стал мне палец заламывать, точь-в-точь как ты тогда, – я сразу обмяк. Доктор научил такой реакции. С тех самых пор и бьюсь я, чтобы ничего о себе не знать и не помнить, кроме имени и фамилии. Так и в формуляре значится: «О себе не помнит ничего», потому и не спрашивают. Арсена, как доктор и говорил, помиловали, меня и доктора – к расстрелу, я «умер» еще в камере, а моего спасителя – к стенке. Прощаясь, он мне сказал: «Живи вместо меня!»

Арсен много рассказывал мне о своей матери, об отце, особенно нежно о бабушке с дедом; как сейчас помню, где они жили: Сагурамойский район, село Ткварели, а быть может, память спутала, сколько лет прошло.

У меня сохранился рисунок его головы, лицо в фас. И теперь он у меня. Арсен дни и ночи запоем писал стихи на грузинском. Он читал мне их. Языка я не знаю, но по музыкальности своей они трогали и были красивы. Мы долго были вместе, и все посылки я делил с ним. Все его боялись, и он на всех наводил страх и ужас. Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был я. Часто бежали за мной, крича: «Арсен! Арсен!» Стоило мне появиться, он покорно шел за мной. Думается мне, что игра и необходимость перешли в болезнь.

Конечно, я никогда не мог проверить истину его рассказа в лагере, тем более что я один знал «тайну». Прощаясь, он просил меня запомнить адрес его отца и матери в Тбилиси, я его помню, но, будучи в Тбилиси, я по этому адресу не пошел. В лагерях всякое расскажут, а где правда, где романтический вымысел, определить трудно. Разыскивая, можно невольно попасть в «непонятную». Я рассказывал эту историю грузинам, в частности одному из Чавчавадзе, они не посоветовали мне идти по адресу. Я и не пошел, а на этих страницах рассказал всю историю, как слышал. Арсена взяли на этап, и мы расстались, обняв друг друга.

Настал день, когда по мерзлым колдобинам и подернутым льдом лужам повел меня конвоир в Воркуту на обследование, он шел рядом с автоматом, за который я держался рукой, ибо был слеп. Он вел меня, забавно предупреждая, где лужа или более серьезное препятствие. Я падал – он поднимал. Я, отпустив руку, лез в кювет, он вытаскивал меня и приговаривал:

– Куда ж ты, слепая тетеря, лезешь!

Так мы с ним в обнимку дошли до поликлиники. Я вошел в кабинет, вертухай остался у дверей. У окна, в глубине кабинета, за столом сидела докторша, против нее – сестра. Справа и слева – стеклянные шкафы, посередине – стул. Войдя, выставив руку вперед, я твердым шагом направился прямо на шкаф, споткнувшись о стул, упал.

– Сестра, сестра! Помогите, он же нам все шкафы перебьет! – закричала врачиха, вскочив со стула и вместе с сестрой поднимая меня.

Меня подвели к столу, подсунули под меня стул, а я сел лицом к двери.

– Он совсем ничего не видит? – спросила врачиха у вертухая.

– Тятеря, – ответил он по-вологодски.

Меня развернули. Докторша долго и внимательно смотрела на меня, я смотрел мимо нее. О глазное дно! O милость Божия!

– Так, на пальчик.

Я в другую сторону, где пальчика нет.

– Сюда, сюда, – поворачивая мою голову к пальчику, ласково говорит она. – На кончик носа, вниз, вверх… так, хорошо. На ушко. – Она вновь поворачивает мою голову на свое ушко, которое я прекрасно вижу: розовенькое женское ушко молодой красивой врачихи. – Сколько пальцев?

– Не вижу.

– А так?

– В тумане.

– А так?

– Три. – Хотя было два.

– Пигментная дегенерация сетчатки, хориоретинит обоих глаз, – диктует она сестре. – Зрение 0,03, подлежит инвалидизации. Какая у вас статья?

– 58–10.

– Была бы бытовая, пошли бы домой, с этой не актируют, к сожалению, – добавила она. – Возьмите его и ведите осторожно, – обратилась она к вертухаю.

– Да я что, я и так осторожно, пойдем, тятеря!

Он взял меня под руку, врачиха дала ему заключение и сказала:

– Передайте в санчасть.