Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Я попал в барак санчасти, в котором в основном поправлялись ранее тяжелобольные, все ходячие, хотя многие и плоховато. Двухсекционный барак, двухъярусные нары «вагонка», матрацы, простыни, нательное белье, занавески на окнах. Молоденькая медсестра, бендеровка, указала мне мое место на нарах, оно оказалось внизу и одиночное.

После душа, под которым я так давно не мылся, надев чистое белье, от которого отвык, я залез и лег на чистую простынь. О Боже, какое блаженство! Накрылся одеялом и заснул крепчайшим сном счастливого младенца. Выспавшись, я пошел в другую секцию барака, где парикмахер, согласно графику, стриг и брил. Пройдя весь барак, я остановился у крайних нар, на которых сидел молодой человек с очень благородным лицом и манерами, тонкими руками с длинными пальцами. Это оказался английский шпион, все его звали Лордом. Мы разговорились. Рядом с ним через проход лежали два «расписных», по пояс голые, вид у них был враждебно-наглый.

– Эй, ты! Чего стоишь? А ну, валяй отсюда!

Мне ль не знать этих повадок, этой наглой формы обращения, этого «эй, ты, вали отсюда». Я не двинулся с места и продолжал начатый разговор с Лордом, полностью проигнорировав их окрик.

– Эй, ты, кому сказано, валяй отсюда, пока цел!

Я продолжал стоять. Молниями взвились они с нар и бросились на меня, как леопарды. Я не шелохнулся. Кто-то кричал: «Беги, беги!» Барак мигом опустел. Всех как ветром сдуло. «Беги, беги!» – кричали мне. Я не шелохнулся, а только прикрыл голову двумя руками, выставив локти вперед. Град ударов посыпался на меня. Кулаки барабанили по моему телу со страшной силой, я стоял там же, где и стоял. Вдруг оба бьющих повалились на пол в судорогах падучей, кружась и изгибаясь дугой всем телом, белая пена стекала изо рта. Я, весь избитый, присел над ними и что есть мочи стал заламывать им большие пальцы на руках. Это самый мощный прием, чтобы вывести из приступа. Они оба обмякли, еще разок дрыгнулись и затихли.

Я пошел на свою половину, на мне не было живого места, все ныло и болело. Сестра укоризненно сказала:

– Надо было бежать, они могли вас убить.

– Сестра, бежать – это значит быть убитым, рано или поздно они убивают слабых.

На следующий день я снова, как ни в чем не бывало, подошел к Лорду, мои барабанщики сидели по-блатному, поджавши одну ногу под себя, другую согнув в коленке.

– Привет! – сказал я.

– Привет, – ответили они. – Ты откуда?

– С известняка.

– Блатной?

– Фельдшер!

– Курить хочешь?

– Хочу.

– Пойдем.

– Пошли.

Курим, смотрим друг на друга невраждебно.

– А как тебя зовут?

– Лешкой. А вас?

– Арсен.

– Мишка. А почему ты вчера не драпал, тебе же все кричали: «Беги, беги»?

– Если бы я вчера убежал, то вы меня били бы и сегодня, а так мы вместе курим. Вы привыкли, что вас все боятся, и поэтому вы всех презираете и вершите самосуд над слабым, а сильного боитесь. Вот, зная это, я и не бежал.

С этой минуты Арсен Бадалашвили стал моим другом, и от него я узнал его потрясающую историю, о которой и расскажу, пока есть время. Сидя на нарах, подогнув под себя ногу, согнув другую в коленке, обхватив ее двумя руками, он рассказывал:

– Этого ни одна душа не знала и знать не должна, кроме тебя, Лешка. Арсен Бадалашвили – это не я. Я Александр Чавчавадзе. Арсеном я стал в смертной камере, в которой в ожидании помилования или расстрела нас сидело трое. Я, Александр Чавчавадзе, один русский доктор (фамилию он назвал, но я ее забыл) и Арсен Бадалашвили, бандит. Все мы по разным делам были приговорены к «вышке». Я – за то, что тайно через границу перевозил оружие, я был мальчишкой и ненавидел советскую власть, поработившую наш народ. Отец мой – крупный партработник в Тбилиси – не знал, чем я занимался, знали только те, кому надо было знать. Много раз я ходил в Турцию и обратно по тропам с ишаками, груженными оружием. В конце концов меня изловили пограничники. Тюрьма, следствие, суд. Судили открытым в Тбилиси. На суде отец стрелял в меня, но промахнулся. Приговорили к высшей.

В смертной нас оказалось трое, как я и говорил. Арсен был немного старше меня, одной масти и телом близок. Подали апелляцию, сидим и ждем решения. Арсен все доктору жаловался на сердце, приступы с ним бывали. После одного он под вечер умер. Доктор мне и говорит: «Слушай, сейчас я буду тебе жизнь спасать. Нас вряд ли помилуют, а его наверняка», – указал он на мертвого. «У нас ночь впереди». Первое, что он сделал, намочив в моче тряпку, положил ее на лицо покойника. «К утру лица не будет, все раздуется, не узнать, скажем, что умер Чавчавадзе. А сейчас я всю его татуировку на тебя скопирую». У доктора была игла, оторвал он зубами резины с подошвы, нажег ее на спичках и на слюне замесил – получилась краска. Всю ночь колол он мне вот этих тигров, чтобы основные приметы с умершего на меня перекинуть, и перекинул довольно точно. Видишь, как расписал. Наутро объявил меня умершим. Пришли в камеру, забрали тело. Его барахло я одел, в мое его одели. Сидим и думаем, хватятся или нет, ходим из угла в угол, а об одном думаем. Пришел вечер – тихо, ночь прошла – тихо.