Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Для того я так отошел от диспансера и маминых ночных дежурств, чтобы рассказать о разных смертях человеческих, зависящих от того, что душа умирающего записала за жизнь свою: сколько добра и сколько зла, стерто ли зло покаянием или нет. Мама, прекрасно понимая тяжесть смерти и состояние нераскаянной души, стремилась подтолкнуть ее к покаянию. Так ночами в диспансер тайно, под покровом ночи, приходил в штатском батюшка, в ординаторской исповедовал и причащал того, кого мама тайно приводила к сознанию веры и покаянию. Я не знаю, сколько их было, но я знаю, что был один не то бывший чекист, не то коммунист. Смерть не щадит никого. Но не за это посадили ее, хотя если бы узнали, то сгноили бы. Работала вместе с мамой молодая жена старого коммуниста, я его хорошо помню: он, как манекен, как символ революции, всегда восседал в президиумах. Я не стану описывать вам его внешность, пусть ваше воображение само нарисует ее! Он был стар, но горд, ибо ему мы все были обязаны счастьем, на нас свалившимся. Жена его была горда тем же, но плоть ее, будучи молодой, требовала комсомольца. Мама ей сдавала дежурство, у нее и принимала. Комсомолка и комсомолец ночами, наплевав на всех умирающих в палате, под хмельком баловались любовью со свойственным комсомолу жаром. В ее дежурства больные умирали сами по себе, и ее это мало интересовало, она – жена старого коммуниста, попробуй пожалуйся. Больные жаловались маме. Маме было наплевать, кто она и чья жена, и она ей высказала все жалобы больных. Очень скоро мама была арестована.

На допросах выясняется, что на нее написан донос, конечно, анонимный, о том, что «мама – шпионка, что, работая переводчицей на станкопатронном заводе, который строили немцы, она была ими завербована и…». Мама сразу поняла, что на нее написали донос, спутав, кто действительно работал переводчицей на заводе с немцами, а работала там тетя Наташа. Не уточняя, кто там работал, мама начала доказывать, что она не знает немецкого языка вообще и потому не могла работать переводчицей. Ей тыкали фотографию какого-то немца и орали: «Признавайся!» Маме признаваться было не в чем, и она требовала запросить ее послужной список, где, когда и кем она работала. Никто ничего не запрашивал, а кричали, что им все известно: «Сознавайся!» Естественно, мама никаких протоколов не подписывала и настаивала на своем. Так длилось восемь месяцев. Лежала она на цементном полу в камере, где и на полу-то мест не было. Упорство ее и упорство следователя столкнулись, но у следователя, кроме доноса, ничего не было, и мама это понимала. На глотку, на испуг он ее взять не мог, так как мама – человек мужественный, и ее требования были обоснованны даже в те беззаконные времена. В конце концов следователь был вынужден забыть о ней, да надолго.

А тем временем пришла пора Николаю Ивановичу[73] получить причитающуюся ему пулю в лоб. Однажды в камеру входит компетентная комиссия. Речь свою они держат ко всей камере: «Граждане, кто считает себя невинно забранным, пишите заявление на… такое-то имя!» Выдали бумагу и карандаш. Мама все подробно написала и отдала компетентным органам. Спустя какое-то время ее вызывают и сообщают ей, что она невинно «забрана». Затем «воронок» вагон… Снова камера. Кабинет, за столом – «платяная вошь». Бледные, тухлые глаза, бледное лицо, руки, как у сороконожки. «Подойдите к столу, – последовала команда, – распишитесь!» Мама читает: «Я, такая-то, обязуюсь с этого дня сотрудничать с органами ОГПУ и доносить обо всех контрреволюционных действиях, мне известных, мною услышанных среди знакомых, сослуживцев или на улицах города… подпись».

Прочитав, мама положила ручку на стол и твердо ответила:

– Таких бумаг я подписывать не буду!

Вша зашевелилась, пошарила ее своими мутными глазами и, скривя рот, сказала:

– Будете сидеть!

Нажал кнопку. Вошел вертухай.

– Уведите!

Снова камера, снова молитва, горячая, как кровь.

Проходит день, другой, третий. Скрежет замка: «Выходи». Тот же кабинет, та же вша.

– Надумали?

– Мне не о чем думать. Я вам сказала. Я ничего подписывать не буду.

– Жа-аль, тогда придется ваших детей посадить, их сколько у вас?

– Двое. Вы можете их сажать, хоть сейчас же, обоих, я все равно не подпишу!

– А почему?

– Да по той простой причине, что сама я восемь месяцев сидела за ложный донос на меня, вы хотите, чтобы я так же сажала невинных людей? Вы этого хотите добиться от меня? Вы этого не добьетесь, пересажав всех моих детей. Вы не имеете права меня держать под арестом. Мне было объявлено, что я свободна! Я немедленно пишу жалобу на вас! Так и знайте!

Снова безжизненные глаза остановились на ее лице. Она не отвела глаз и смотрела на него, в сердце молясь. Он отвел глаза, открыл ящик письменного стола, достал бумажку, положил ее перед ней и сказал: «Распишитесь». Она прочитала бумагу от буквы до буквы: в ней говорилось, что следствие по ее делу прекращено за отсутствием доказательств. Она облегченно вздохнула и подписала, и вот она дома! Слава Богу за все!