Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

А что же все-таки случилось, почему выпустили? «Отсутствие состава преступления»? Оно было у миллионов сидящих по лагерям и тюрьмам, у расстрелянных и замученных. Дело в том, что мама попала в тот момент, когда произошла смена палачей, и к этому моменту не была осуждена «тройкой», а находилась под следствием. Сталин менял палачей для того, чтобы свалить на очередного вину якобы в злоупотреблении властью и в искажении генеральной линии партии. Подобная политика продолжается и до сих пор: при ней партия всегда кристально чиста, генеральная линия ее пряма как стрела, а все беззакония, экономические и политические провалы и крахи приписываются отдельным личностям. Исторически это очень четко прослеживается, и «козлов отпущения» можно пересчитывать на пальцах. Тогда таким «козлом» сделали Ежова. Страна рукоплещет «отцу родному» за его мудрость и несгибаемую волю, и во всем виноват не он, а гнусный враг народа. Такие рукоплескания ожидают и Берию, когда он, спустя пятнадцать лет, будет объявлен врагом, шпионом и палачом русского народа, партия же вновь выйдет сухой из воды, свалив с себя вину на очередного выродка, хотя этот выродок был взлелеян и выкормлен партией.

Сейчас, когда страна под руководством партии и ее верных сынов и продолжателей ленинских идей дошла до полного краха – экономического, политического и хозяйственного, – ей приходится для сохранения своей шкуры объявить врагом народа самого Сталина, под мудрым руководством которого тридцать лет партия и народ шли от победы к победе, делая при этом вид, что партия тут ни при чем.

Так и в 1937–1938 годы, меняя палачей, Сталин и партия умывали свои кровавые руки перед народом и говорили: «Неповинны мы в крови сей!»[74] Чтобы сделать видимость своей неповинности, расстреляв Ежова, Берия выпустил из тюрем тех, кого еще не успели осудить, объявив их невиновными. Это была капля в море, и в ней оказалась и мама. Ее спасли милость Божия и личное мужество. Мама на следствии не указала пальцем на человека, с которым ее спутали в доносе, а, приняв удар на себя, спасла себя и тетю Наташу от гибели. Ее пример очень нужен был для меня, когда я оказался на Лубянке в лапах очередного «врага народа» – Берии.

В начале лета 1938 года Серафим, с золотой медалью окончив десятилетку, без экзаменов поступил в Ленинградский университет на физико-математический факультет вместе со своей пассией и главным образом из-за нее: ей хотелось именно на этот факультет, а ему было все равно куда. Эти предметы в объеме десятилетки он знал отлично и вообразил, что и дальше может успешно их изучать, но жизнь и первое полугодие учения показали, что физика, математика не его стихия.

В 1938 году и Серафим, и мама прощаются с Муромом – местом ссылки, ареста – и той тяжелой жизнью, выпавшей на нашу общую долю, на мамину в особенности. Серафим – в общежитие в Ленинград, мама – под Загорск, где средь лесов и полей, в бывшем скиту Троице-Сергиевой Лавры, в двухэтажном кирпичном здании с маленьким храмом, разместились палаты смертников, в которые свозили умирать со всей области туберкулезников с открытой формой. Туда поступила мама сестрой принимать и облегчать смерть многих. Поселилась она в комнатке в подвале этого же здания еще с одной медсестрой. В то время потаенная Церковь, разгромленная за эти годы и потерявшая многих мужественных столпов веры, ушла в глубочайшее подполье, в котором мама принимала деятельное участие, а также и Коленька, а следовательно, и я.