Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Житейские волны, сколько раз вы топили меня в своей пучине, сколько раз били о камни, и всякий раз какая-то добрая волна выкидывала на прибрежный песочек или подсовывала бревнышко, чтобы не утонул. Скоро, очень скоро я пойму свою судьбу, которая вытащила меня из пекла ада, в которое вверг русский народ «гений всех времен и всех народов». Лезть под танки с его именем на устах мне было не суждено. Для меня он никогда не был ни «отцом родным», ни «мудрым», ни «великим», а всегда «кровавым» и «гнусным» со дня рождения моего и до сей минуты. Когда я слышу некие упреки в том, что я не рвался защищать Родину, как многие, мне хочется сказать: моя Родина, которую я безгранично люблю, пока беззащитна, и если настанет время ЕЕ защищать, то я пойду, не раздумывая, – защищать же то, что ЕЕ поганит, и того, кто ЕЕ топчет, я не желал и не желаю до сих пор! У нас разные понятия о Родине. Для меня это не поля и луга, не березки, леса и перелески, а душа России, оплеванная и изнасилованная, затопленная кровью и закованная в кандалы. И те, кто клали свои жизни, вступая перед боем в родную партию, чтобы умереть коммунистом, с воплем «За Родину, за Сталина!», умирали не за Родину, а за строй, мне глубоко противный и принесший моей Родине страдание и гибель. Проливать свою кровь или отдавать свою жизнь во имя Сталина – это значило для меня быть соучастником в уничтожении многих миллионов человеческих жизней, начиная с первого дня революции и до наших дней. Поэтому я благодарю свою судьбу и благословляю ее за то, что она спасла меня от этого позора, не жизнь мою спасла от смерти, а спасла от смерти за то имя и за ту «родину», которая не моя Родина. Я никогда не был и не буду политиком: всю политику я презираю, так как любая политика – насилие в любой форме, тем более в наше время, когда правда и ложь слились вместе в монолит фальши, полуправды и полулжи; когда нет принципа, а сплошная проституция, даже в самых гуманных идеях скрыты ненависть и мстительность; когда зло выдается за добро, ложь – за правду, светлое – за темное, и наоборот. Как сказал апостол Христов: Мир во зле лежит (1 Ин. 5: 19). Вот почему нет доверия даже там, где хотелось бы верить. Люди, бедные-бедные люди, они разуверились в правде и незаметно для себя утвердились во лжи или, еще хуже, в полуправде: свет для них – тьма, а тьма стала светом. Потеряна вера в добро, потеряна вера человека человеку, все искажено, изуродовано изнутри, и нет мира, нет покоя, глубокого и отрадного покоя, который дает вера и любовь. Вместо мира – вражда, ненависть, зависть. Вместо покоя – метание, бесцельное, механически привычное, суетное и ложное. Вместо любви – голый эгоизм. Если Пересвет и Ослябя первыми пали в бою на Куликовом поле, то они знали, чт они защищают и от кого. Защищать партию и правительство, уничтожающие свой народ миллионами, разрушившие и разграбившие страну и продолжающие это делать и после победы, уничтожившие в народе все святое, вынувшие из него душу и засунувшие вместо нее «великое знамя Ленина – Сталина», подло обокравшие и обманувшие лживыми посулами свободы и равенства – за них и за это знамя я не должен был умереть, и судьба меня, вернее, Бог спас от этого. Мало того, Он дал мне неопровержимую болезнь, при отсутствии ее последствий. Пигментная дегенерация сетчатки обоих глаз спасла мне жизнь дважды. За месяц до войны я был выставлен из армии, против моего желания и без всякого моего участия неожиданно и внезапно. В 1946 году, когда подошла моя очередь на своей шкуре испытать сталинские тюрьмы и лагеря, перестроенные и переоборудованные по фашистскому образцу умелыми руками Берии, болезнь моя спасла мне жизнь, так как я просто-напросто «ослеп». А Муромский театр помог мне сыграть роль слепого гораздо лучше, чем Митьки-рыжего. В меня не стрелял конвой, когда я делал шаг вправо или влево, крича: «Не стреляй, он слепой!» Такая игра опасней, чем прыгать в окно, где тебя подстраховывают. В колонне заключенных я чувствовал себя на своем месте и гордился этим, так как я разделял судьбу своей Родины. Многим этого не понять не в силу отсутствия ума, а по той простой причине, что они путают понятие «Родина». Клетка для любого зверя – не Родина, тем паче для человека. Спустя годы после окончания войны те, кто лезли под танки или шли в атаку с криками «За Родину, за Сталина!», убедились на своей шкуре, что это за «мать» и что за «отец», когда тысячами шли этапами на Воркуту, Колыму, в Сибирь. Те самые воины, попавшие в плен, или назвавшие колхозную корову Б… деревенские мужички. Шли туда же и за колоски, подобранные на поле, иль картошку в борозде на десять лет. Так «отец родной» благодарил русский народ за победу, забыв, как от страха стучал зубами о стакан, прежде чем произнес: «Братья и сестры! Спасайте Родину!» Сломал русский народ хребет одной сволочи, другая же незамедлительно, в знак признательности, издала закон о каторге.

Белые ночи, светлые ночи, июньские ночи! 22 июня меня разбудил Серафим и тревожно сказал: