Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

А скорбный голос Левитана несет миру новую, страшную, грустную весть: «Пульс слабый». «Отец родной», «друг народов», «вождь мирового пролетариата» – дышит на ладан! Неужто не вечный? Может, и подохнет, скотина? Затаилось сердце в разных чаяниях. В одних – тревога, в других – надежда. Чего больше? Об извергах ни слова – утихла жажда крови. Надвигается всенародная беда.

Пятое марта 1953 года. Весна! Короткий, но день меняет непроглядную интинскую ночь. Я сижу на крыше и крою ее рубероидом. По путям идет машинист, завидев меня, кричит:

– Слезай, Леха! Сталин подох!

Я кубарем скатился с крыши, прямо в сугроб. По шпалам в депо. Навстречу Наумчик, глаза в слезах. «Сталин умер», – скорбно лепечет он.

– Не умер, а подох, Наумчик! А ты что, глаза под краном, что ли, намочил?

Гудит народ, как растревоженный улей, у всех прискорбные лица. Боится человек чужого глаза, радость сердца скорбью лица прикрывает, так оно надежней. Льются скорбные симфонии: фуги Баха, грусть Шопена. Рыдают репродукторы, надрывая сердца. В скорби затихла тундра, потухло небо, льется горе всенародное, ушел из жизни людоед. Да как же без него, да что же будет? Кто нас теперь стрелять и вешать будет? Трудно, туго русскому без палки: спина привыкла быть согбенной! Человек приучен быть рабом.

Все на траурный митинг, все на погребенье «корифея всех наук». В трауре знамена! В трауре «любимые черты». Папахи сняты с головы. Их мыслящие лбы напряжены печалью. Их красные загривки бледны сегодня. Палачи хоронят палача. Плачут жены, слезами омывая собольи меха. Плачет тот полковник, что плакать не умел, льются слезы, сморкаются носы, а Левитан народу сообщает, что саркофаг поставлен на лафет. Крики, стоны, обмороки у дам – восковую куклу на лафете вносят в Мавзолей. Теперь там их двое: один начал, другой продолжил. Две святыни всенародные под стеклянным колпаком. На трибуне, затянутой черным крепом, свиные рожи всех мастей, исполнители умершей воли, палачи из палачей. Халилов, грозный князь всея Инты, подходит к микрофону. Дрожащим голосом орет: «Товарищи, мы понесли… Голос прерывается слезой, рыдают дамы, трут полковники платками красные носы. – Товарищи, мы понесли невосполнимую утрату (будем надеяться). Закатилось солнце (чтоб оно и не восходило вовсе!). «Закатилось…» (это их «закатилось солнце»! Сволочи!). Но в эти скорбные дни мы еще тесней должны сплотиться вокруг… Чтобы в этот скорбный час доказать всему миру, что мы верные продолжатели им начертанных идей! Дело Сталина не умрет. Оно для нас «живее всех живых»! Пусть запомнят враги, что свой меч мы крепко держим, и он в надежных руках!»

Прикрыли лысины и плеши серые папахи, сморкнулись и ушли по кабинетам точить мечи. Все это слушал я, стоя за колонной в позе горя неутешного, вздрагивая плечами, иногда время от времени сморкаясь, не поднимая своего лица, ибо оно светилось радостью и надеждой, смутной, хрупкой, но надеждой. Надежды полковников и мои были разными. Они пошли оттачивать мечи, ибо это был их хлеб, особняки, собольи шубы, жирные дамы в них, вся сила власти над народом. Власть его топтать…

А я пошел точить топор, чтобы строить свой дом и, быть может, не «вовеки веков», как того хотели «сплотившиеся вокруг»… Скоро, очень скоро их отточенные мечи не усекли главу «врагам народа», и они вышли на свободу, а еще спустя немного голова Лаврентия легла на блюдо. Там, на Севере, мы больше всего боялись, что на его главу наденут корону самодержца и помажут на царство. Этого, к счастью, не случилось. Берию обскакали – короны надели другие.

Очень скоро на вокзале я встретил Варюшку: в ее недрах новая жизнь подросла заметно. Новенький дом стоял в «садах Черномора». Жарко натоплена печь, занавески на окнах, широкая тахта, стены оклеены обоями под персидские ковры. Стол под скатертью, а на нем все нужное, чтобы обмыть очаг. Пока я тут строил дом, Варюшка посылками слала все нужное для уюта и необходимое для жизни, в том числе и гвозди. Пир горой. Все идите к нам. У нас сегодня праздник. Мы снова вместе, и у нас свой дом! Звенят стаканы, руки с ними подняты к потолку: «За тех, кто в море! За тех, кто там! За тех, кто здесь, за тех, кто с нами! За тех, кто в беде с тобою рядом!»