Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

– Прошло время, Наумчик, сажать, сейчас отпускают, а не сажают. А дом продал потому, что как начнут отпускать, так все свои дома побросают – продавать некому будет или цена им будет грош, так отдашь.

– Ну а говоришь, что не аид, ты жид стопроцентный.

– Ты, Наумчик, так говоришь потому, что вы умных русских не видели, за дураков их считаете. Вспомни, как я Певзнера на место поставил!

– С какого числа расчет берешь?

– Завтра не выйду. Прощай, Наумчик, спасибо тебе за все добро твое, счастливо оставаться. Я поехал!

На следующее утро я пошел в железнодорожную кассу. Три взрослых, один детский до Москвы, на завтра, два нижних, если можно.

– Вставай, Коленька.

– Куда? Зачем?

– Коленька, слушай меня внимательно. Я купил на завтра нам всем билеты на Москву. Сейчас пойдем с тобой к коменданту. Ты парализован. Высунь язык и пускай слюну. Бормочи что-то несвязанное или мычи.

– Опять новая авантюра! Ты не можешь без них жить! Ты уверен, что нам выдадут документы?

– Без авантюр жить скучно, я даю тебе еще один шанс вспомнить это на следствии, если оно когда-нибудь будет. Мы с тобой ничем не рискуем. Не дадут, сдадим билеты, да и только. Надо рисковать, иначе мы тут бока пролежим. Пошли. Делай заранее идиотский вид. Помни, мы ставим спектакль. Тебе не надо учить роль, она у тебя без слов. У меня – сложней!

Занавес!

Железный Феликс со стены смотрит с укором на вошедших. Язык, слюна, легкое бормотание, шарканье ног. Вот они посеменили к стулу, развернулись, сели. Вид идиотский, всё как надо. Комендант за столом в недоумении смотрит и ждет, что дальше.

– Товарищ комендант, я пришел вас предупредить, что в связи с тяжелой болезнью моего иждивенца, Романовского Николая Сергеевича, я вместе с ним завтра выезжаю в Москву. Очень прошу вас выдать нам нужные документы сейчас, если вы этого сделать не можете, то вот адрес, по которому прошу вас их выслать. Мне известно, что у вас есть распоряжение о снятии с нас ссылки. Человек может умереть, если мы будем медлить.

Комендант опешил. Язык его прилип к гортани. Он смотрел на меня, как баран на новые ворота. Наконец столбняк прошел, и я услышал русскую речь:

– Хрен с ним, пусть дохнет!

– Это с вами, а не с ним! А насчет подохнуть, мы еще посмотрим! Вам за эти слова придется отвечать, как за те смерти, которые висят на вашем счету. Я вас предупредил, завтра мы уезжаем. Как только приеду, я тут же обращусь в ЦК, там вам покажут «пусть дохнет». Ваше время кончилось.

Я подошел к Коленьке, стал его поднимать.

– Пошли, нам больше с ним не о чем говорить.

– Постойте! Сядьте! Где ваши справки?

– Вот наши справки, возьмите!

– Подождите.

Он вышел из комнаты.

Коленька посмотрел на меня, я на Коленьку. Через пятнадцать минут мы получили документы на выезд, по которым по месту жительства мы получим паспорта.

– Счастливо оставаться!

– Счастливо доехать!

Мы вышли на улицу.

– Ты его просто взял за глотку! – сказал Коленька, вытирая слюни с пиджака.

– А ему деваться было некуда, я все правильно рассчитал, так бы еще долго мы валялись на полу, пока они соизволят. Ишь ты, «пусть дохнет», не то время, и он сам знает, что не то. Привыкли, гады, права качать!

– Да, но сознайся, ты с ним очень нагло говорил, с ним разве так можно?

– Ах, будьте добры, скажите, пожалуйста, можно мне в Москву поехать? С ними, Коленька, говорить надо их языком, а с тобой – будьте добры, будьте настолько любезны, поедемте завтра в Москву.

– Ты обожаешь острые моменты, без них ты жить не можешь, ты в свою мать, она обожала, по ее словам, ходить по острию меча, и ты такой же.

Так, мирно обсуждая черты характеров, мы дошли до Гарика, там нас встретили восклицаниями:

– Ну как?!

– Завтра в Москву! Вечная кончилась, начинается бесконечная!

Все заорали: «Ура!»

Весть о том, что мы вырвались на свободу, собрала вечером всех друзей. Спектакль, данный мной и Коленькой в комендатуре, повторялся на бис. Я, к сожалению, склонен к радости и гордости за дела, мною совершенные, в то время как вся моя жизнь и все пройденные мною пути и дороги не что иное, как постоянное, непостижимое милосердие Божие!

Моя вечная ссылка окончилась на шесть месяцев раньше, чем у других. Собраны все пожитки, заколочены ящики. Окончен судьбой положенный срок. Последние объятия, последний взгляд, последнее прощай! Все дальше и дальше уплывают в вечность дымящие отвалы интинских шахт, серые, неприглядные, беспорядочно разбросанные домишки и заборы поселка, депо с его котельной, а там, за ним, одинокая водокачка – убогое пристанище печальных дней, а чуть правей, в «садах Черномора», сердцу милый дом. Прощай, Инта! Прощайте, добрые люди, протянувшие руки в беде! Прощайте, неповинные души, чьи кости лежат по всей необъятной, вечно замерзшей земле!