Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Стучат колеса, мчится поезд на юг, на юг, где нет бесконечной ночи, где нет сплошного дня. Убегает, исчезает Урал, громадой белой – светлая колыбель невинных душ. Прогремел, промелькал Печорский мост: вон там, на берегу, у края мутных вод, гибли мы в декабрьский мороз, и за каждой спиной стояла смерть. Промелькнула Кожва: вот тут стоял вагон, из которого за ноги волокли досрочно освободившиеся тела. В нем безнаказанно грабил и смертным боем бил конвой в клетках запертых людей. Там Танака-сан неустанно повторял: «Касмар, касмар, касмар!» Там Ваня Саблин с чистой, детской верой этапом шел на смерть. Мчится поезд дорогой смерти, стучат колеса на стыках рельс, тут каждая шпала – загубленная жизнь, каждая рельса в крови.

Ухта! Тяжелая нефть для страны. Тяжкая смерть для людей. Здесь прощались мы с Иваном. Встретимся иль нет, Бог весть? Мчится, мчится поезд, колышется вагон. За окном глухая ночь. Нет сил заснуть: всплывает в памяти моей другой вагон, другие люди, средь которых многих нет, но в памяти моей они живыми будут вечно!

В весеннее утро, солнечное утро меня разбудили грачи. «Грачи, грачи!» – закричал я в восторге. Грачи! Десять лет не слышал я вашего крика. Милые, черные птицы, весенние птицы в лучах апрельского солнца кружились над гнездами, возвещая весну! Впереди и меня ожидали заботы. Новую жизнь строить с нуля, снова ни кола ни двора, а где он будет, Бог весть, куда закинет судьба? Москва для меня закрыта: в ней я жить не имею права. В реабилитации отказано дважды. Меня манил к себе юг, дальний юг после Крайнего Севера, ласковый юг после жестокой тундры. Тихий плеск морской волны, цветущий сад, благодать земли. Обо всем этом я мечтал, лежа на нарах, идя этапами, мечтал о тишине и покое своего дома, сада, подальше от суетного мира. Устал я от людского муравейника и всех кипящих котлов. Москва не прельщала меня, жизнь в общей квартире с Вариными родителями не входила в мои планы.

Мою давнишнюю мечту усмотрел в моих глазах тот хиромант из Будапешта. «Вилла на юге, вилла на юге, вилла на юге», – стучали колеса. «Гудауты, Гудауты, Гудауты, Гудауты», – перекликались с ними другие.

В моем кармане лежали два адреса в Гудауты: один из них – к грузинскому князю, передать поклон и спросить совета. Там хотелось мне купить свою мечту. У берега моря плещет волна, у берега моря садик и дом, а в доме том я и она, да рыжая Мариха. Чем дальше мчится поезд, тем голубей весна.

Россия! Милая моя, исхлестанная, распятая, заплеванная Родина! Церкви без крестов, скелеты куполов, ободранные, зашарпанные святыни Святой Руси.

Глаза все видят, все смотрят, радуются и плачут. Выжил! Возвращаюсь! Пережитое уходит, уходит в вечность памяти, и возникает в ней одно извечное – живое добро. Сколько суждено мне было его видеть средь мрака ночи, и оно не угасало, и ночь не побеждала его!

Подмосковье, платформы, электрички, дачи, дачи: все как раньше, все как было. Москва. Остановились вагоны. Открылись двери. Издалека вижу Ваню Сухова. Он в Москве, и я из Инты дал ему телеграмму. А вот Борис Иванович, мой новый тесть. Вот Маргаритушка! Тетя Граня, дядя Костя, весь бомонд. Вокзальная суета, объятия, чемоданы, ящики, шум большого города.

Знакомые улицы, как старые друзья ушедшей юности, встречают и провожают. Курский вокзал, знакомый дом на площади, крутые лестницы, дверь, которая когда-то так плотно захлопнулась за мной, что казалось – навсегда. Александра Ипполитовна сдержанно-радушная, поцелуй в шейку и знакомая комната, в которой я не один раз бывал в своих мечтах и горьких снах на нарах. Все прошло, и все вернулось. Через несколько дней я поехал в Ленинград поцеловать Ивана Ивановича. Встреча с ним была теплой, радостной. Постарел он за эти десять лет. После сталинского разгрома уцелел физически, раздавлен морально. Ушел от дел, пишет труды, живет на пенсию – фестивальные годы миновали, мальчишка! Все эти десять лет он ежемесячно посылал Тоне тысячу рублей на Сашку. Сидели, пили вино и слушали друг друга. Я рассказывал ему о своих планах, о том, что днями поеду в Гудауты приискать там домик и перебраться туда, если удастся, навсегда. На прощанье он дал мне три тысячи, сконфуженный за такую малость. Я благодарил его за Сашу, за его помощь, за все его добро ко мне.

Снова стучат колеса. Москва – и снова вагон. На юг, на юг мчится поезд. Гудауты! Зеленые пальмы – не в кадушках, голубое море – не на открытках. Остановился по первому адресу. Мир тесен. Разговорились – оказалось, чуть ли не в родстве, но в каком-то очень дальнем. На столбах по городу полно старых и новых приклеенных бумажек: «Продается, продается».