Милосердные

Ноги сами привели Марен к обрыву. Сегодня тумана не будет. Небо ясное и как будто хрустящее, жемчужно-серое, а это означает, что ночью все покроется инеем, хотя до зимы еще далеко. Марен подходит к краю обрыва. Настолько близко, насколько хватает смелости. Иногда, в тот жуткий год, первый год после шторма, когда боль в сердце была такой острой, что Марен казалось, будто она ходит с ножом в груди, она приходила сюда и подолгу стояла на самом краю, так что носки ее башмаков свешивались над обрывом, и всякий резкий порыв ветра мог бы запросто сбросить ее на скалы. Это было бы быстро, уж точно быстрее, чем движение лезвия или отвар белладонны. Мыс не виден из деревни, и течение, даже самой студеной зимой не дающее замерзать узенькому проливу, сразу же унесло бы ее тело в открытое море. В Вардё все говорили, что им повезло: если бы шторм разыгрался с этой стороны острова, тела погибших мужчин не вернулись бы никогда.

Когда Марен стояла на краю обрыва, это был одновременно и вызов, и смиренная покорность судьбе. Она ждала, как ждал Бор Рагнвальдсон. Ждала разрешения свыше вернуться домой и жить своей жизнью, хотя временами не понимала зачем. У нее почти ничего не осталось. Ничего, ради чего стоит жить. Но теперь все изменилось; кое-что произошло, и все стало иным. Марен это чувствует, знает. Так же точно, как знает, что за зимой следует лето. Теперь у нее что-то есть… кто-то есть.

У нее под ногами крошечные желтые цветы на тонких жестких стебельках. Марен срывает один для папы, один для Эрика, и еще один, третий. Этот последний она подносит к губам, а потом раскрывает ладонь, чтобы ветер унес подношение в море.

* * *

Всю неделю Марен боится, что к ней придут и сообщат, что ее помощь больше не требуется, что теперь ее место в доме комиссара заняла Торил. Кроме этого ей приходится переживать из-за все нарастающей неприязни между мамой и Дийной. В пятницу они крупно поссорились из-за того, что Эрик до сих пор плохо ходит и совсем не говорит. Дело чуть не дошло до драки, и Марен схватила Эрика и утащила его на улицу. Они десять раз обошли вокруг дома герра Рагнвальдсона и вернулись домой лишь тогда, когда все успокоилось.

Но к Марен никто не приходит, никто не стучит в ее дверь, и в воскресенье, хотя в церкви Урса ни на шаг не отходит от мужа, и Торил с Зигфрид приветствуют ее, называя по имени, Урса ищет глазами Марен. И после проповеди, пока комиссар занят беседой с пастором, она подходит и говорит:

– Я жду вас завтра. Вы же придете?

От волнения Марен теряет дар речи.

– Он обычно уходит из дома совсем рано утром. – Урса легонько касается руки Марен, и та замечает синяк у нее на запястье. Урса видит, куда смотрит Марен, и тут же убирает руку, одергивает рукав и присоединяется к мужу, который все еще беседует с пастором. Все происходит так быстро, что Марен сама не уверена, точно ли ей не почудилось.

На следующий день она стучит в дверь Урсы, держа под мышкой свою ткацкую раму. Урса ей открывает, они в доме только вдвоем, и Марен прямо физически ощущает, как слабеет в груди тугой узел тревоги. Сегодня она учит Урсу ткать, и на это уходит весь день. Урса работает медленно, высунув от усердия язык, и постоянно ошибается. Они то беседуют, то подолгу молчат, но это хорошее, легкое молчание, и каждый раз, когда их руки случайно соприкасаются, Марен чувствует себя рыхлой, как сотканная Урсой ткань.

– А что хотела Торил? – спрашивает Марен.

Прикусив кончик языка, Урса хмурится, глядя на ткацкий станок с таким видом, будто он ее предал.

– На собрании в среду она потеряла какое-то кружево. Она сказала, что хочет позаимствовать у меня то, которое мне дала Кирстен. Но мне показалось, она решила, что Кирстен его украла.

Марен замирает с челноком в руке.

– Она так сказала прямо при Авессаломе?

Урса кивает, по-прежнему глядя на ткацкую раму.

– Но вы не волнуйтесь, я сразу ее осадила. Мне очень неловко, что Авессалом повел себя с вами так грубо.

– Я не в обиде. – Ничего другого Марен и не ожидала. – Она рассказала ему о фигурках?

– Может быть, – говорит Урса. – Он был недоволен, когда узнал, что на собрании была Дийна. Я сказала Авессалому, что это обычные женские посиделки за рукоделием, и никакого вреда в этом нет. – Она кладет ткацкую раму на стол и вздыхает, то ли из-за своей неспособности справиться с этим хитрым приспособлением, то ли из-за Торил, которая всюду сует свой нос. – И еще я сказала, что Торил нельзя отрывать от изучения слова Божьего, которое она несет остальным, исполняя тем самым свой христианский долг. Было бы несправедливо, если бы она посвящала все свое время лишь мне одной. Зато без вас, – говорит она с хитрой, озорной улыбкой, – все остальные вполне обойдутся. И вы берете недорого. И, может быть, мы сумеем спасти вашу душу от вечных мук, на которые вас обрекает житье под одной крышей с лапландкой.

В устах Урсы это обидное слово звучит особенно грубо, но Марен так нравится все остальное из сказанного, что ей даже не хочется возмущаться.