Милош и долгая тень войны

В общем, Милош наверняка считал, или ему было удобно считать, что поэты военного времени были очарованы образом эффектной смерти, летели на нее как мотыльки на огонь, и им нельзя было помешать, в результате чего «позитивистам» и скептикам — таким, как он, — сразу отводили роль «Варшавского салона»^{25}. Несомненно, для него это была проблема, так как, с одной стороны, он был абсолютно уверен в своей правоте и смотрел на подпольную молодежь как на птиц, вытягивающих шеи перед обильным пиршеством, а с другой — сознавал, что своим положением навлекает на себя обвинения в отсутствии патриотизма, безыдейности и предательском конформизме. Наверное, ходить с подобным ярлыком по оккупированной Варшаве было нелегко, несмотря на активное участие Милоша в подпольном издательском движении. Столь же трудно ему пришлось в последующие десятилетия, когда он оказался в положении Мицкевича. […].

Конечно, Милош испытывал из-за этого угрызения совести или, скорее, сочувствие, но, чтобы нормально функционировать, он должен был это «проработать», вытеснить из себя. […] В процессе подобного переваривания могут очень пригодиться грехи оппонентов, особенно такие серьезные, как антисемитизм, а точнее, безразличие к уничтожению евреев (синдром «бедного христианина»). Поэт до гробовой доски упрекал в нем поэтов из «Искусства и нации» (Боровского и Бачинского, по очевидным причинам, он исключал). В их сочинениях (в частности, у Гайцы) он мог найти только косвенные признаки заражения ненавистью к евреям, типичной для Национально-радикального лагеря^{26}, так что у него не было оснований ударить со всей силой (что было бы возможно, знай он, кто писал комментарии на тему ликвидации гетто в «Новой Польше»[69]), но делал это не напрямую, показывая, во-первых, как далеко польская молодежь уже в межвоенное двадцатилетие дала себя увлечь правым партиям и как прочно усвоила их лозунги и расистские теории, если, даже глядя на стены гетто и слыша отголоски ликвидационной акции, не сумела пробудить в себе сострадания (факт, что среди их произведений нет ни одного такого стихотворения, ни одной статьи); во-вторых, подчеркивая, что представители «Искусства и нации» принадлежали к организации, которая решение еврейского вопроса [подчеркнуто И. Г.-Г.] вышила на своих знаменах (пускай и в версии отправки евреев на Мадагаскар), но делали вид, что такой проблемы не существует; наконец, в-третьих, показывая, как сильно конспиративные поэты были увлечены Ударными батальонами^{27}, которые — по мнению Милоша — запятнали себя убийством евреев, скрывающихся в лесах. Несмотря на резкую полемику (открытое письмо Рышарда Рейффа Милошу) и отсутствие подтверждений со стороны историков поэт еще в конце жизни настаивал на своем. Сегодня уже трудно установить, следовало ли это из его жгучей ненависти к правым, безоговорочной веры в рассказы какого-то очевидца, или же эта метаморфоза имела целью избавить его от комплекса повстанца. Лично я склонялся бы ко второй версии[70].