Милош и долгая тень войны

Все шовинистические и расистские бесчинства перед самым началом войны, как будто кому-то хотелось загнать поляков в коллективный водоворот, находили, на мой взгляд, продолжение в посредственных программных текстах «Иcкусства и нации», и героизм этих мальчиков, платящих собственной жизнью, придавал протесту против их упоения идеологией особенно болезненную тональность[76].

(ZPW, 111–112)

То же самое, хотя другими словами, Милош говорит в беседе с Бересем:

[…] Речь об очень личном… Во всяком случае, это связано с тем, что вы сказали о внутреннем обновлении. Чтобы духовно возродиться, мне предстояло освободиться от известного рода романтического и мессианского чувствования и мышления. Я должен был решиться на известную дозу цинизма и даже жестокости. Такова была цена освобождения от «мертвой руки прошлого». Очень неприятно и больно это говорить…[77]

Читая тексты трех упомянутых мной поэтов с их призывами к крови, империи и силе, трудно не разделять реакцию Милоша. «В оккупированной Варшаве, — сказал он Александру Фьюту, — рядом с гетто, где убивали евреев и где Польша, собственно… ну, действительно была anus [подчеркнуто Милошем] Европы, — там и тогда мечтать об империи от моря до моря? Простите, но в этом таилось зерно безумия»[78].

Вина и наказание

Хотя сам Милош несколько кокетливо говорил о своих убеждениях «мои антиправые навязчивые идеи и фобии» (ZPW, 9), его позиция была вполне последовательной, и в Польше, к счастью, ее иногда разделяли. До войны (а по сути, никогда) она не была позицией большинства. В 1930–1939 годах целый миллион польских граждан (из 35 миллионов населения) вступил в Морскую и колониальную лигу, ратовавшую за обретение Польшей колоний в Бразилии, Мозамбике и на Мадагаскаре. Это не позволяет взять в скобки идеологию молодых павших поэтов — как того хочет Яцек Тшнадель — в качестве большой метафоры. Впрочем, не знаю, понравилось бы им подобное умаление серьезности их взглядов или нет[79].

Однако я не собираюсь обсужать убеждения этих трех столь многообещающих поэтов. Или защищать Бачинского, о ком Милош думал как о жертве романтического видения поэзии, которое и отправило Бачинского на смерть. Я хочу вернуться к основной теме этой полемики, которую символически олицетворяют два великих польских поэта ХХ века: Херберт и Милош. Полемики между «Будь верным. Иди»[80] и отказом от «принуждения к польской правоверности» (ZPW, 11).

Когда Милош писал об «особенно болезненной тональности», в которой выражался его протест против идеологизированности молодых поэтов, он склонял голову перед их самоотверженностью. Но при этом высказывался решительно против освящения такой смерти, такой жертвы, такого самопожертвования. Угроза для польской культуры — «благородное патриотическое мышление», которое с мышлением имеет мало общего, являясь скорее совместным пребыванием в «заколдованном круге», «непрестанным утверждением себя в политической пошлости» (ZPW,10), автоматизмом, удерживающим сообщество. Эти утверждения Милоша известны, их неоднократно повторяли на разные лады и столь же часто критиковали. Милош предлагает позицию человека, который всегда выше солидарности ставит индивидуальную оценку ситуации. Возможно, он примкнул бы к восстанию, если бы оно показалось ему менее безнадежным, или если бы он с бóльшим доверием относился к его предводителям. Но он не примкнул и по сей день несет за это наказание.