Милош и долгая тень войны

В рассуждениях, содержащихся в этой книге, я занимаю совершенно четкую позицию против насилия. В основе такой позиции, как я писала во Введении, лежат не только рациональные аргументы, но и опыт взросления в обществе, затронутом войной, которая навсегда изменила его состав, психику и окружающий пейзаж. Наверняка имеет значение и тот факт, что я родилась женщиной. В беседах на тему отношения Милоша к восстанию мои коллеги приходили к выводу, что на мою оценку влияет женская точка зрения. Безусловно, женщины могут быть столь же воинственны и кровожадны, как самый кровожадный мужчина. Я, однако, чувствую солидарность с теми женскими движениями, которые защищают мир. И стараюсь не поддаваться равнодушию к насилию.

В нравственной позиции, в поэзии и прозе Милоша меня привлекает его чувствительность к хрупкости жизни. Как и он, в польской литературе о Второй мировой войне я больше всего ценю стихи «Я строила баррикаду» Анны Свирщинской и «Дневник Варшавского восстания» Мирона Бялошевского. Мне близка традиция женской антивоенной поэзии. Поэтому я не хочу завершать эту книгу холодным взглядом Медузы, которая, если верить Овидию, стала в наказа-ние чудовищем, хотя и была жертвой насилия. Здесь больше подходит довоенное стихотворение «Предназначения» сегодня уже почти легендарной, убитой войной Зузанны Гинчанки. Оно прекрасно подчеркивает контраст между эстетизацией войны и невзрачностью, слабостью «женской песни». Но — хочется верить — еще и силу, таящуюся в этой слабости.

Зузанна Гинчанка. ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ

Ратный труд славя стихом, пробитым цезурой уместной,
ненависть мужа к мужу — рифмой мужской, тоном резким,
юноши, чьи икры — кремень — кожей обтянуты тесной,
в клацанье наколенников шли с оружья разящим блеском.

Эйфорбос ранил Патрокла, — Гектор добил его просто.

Гектора — Ахиллес копьем поразил проворно.
Славьте ж топор и дубину, храбрый меч обоюдоострый,
Танцевальную ловкость удара, силу, что так упорна.

Ваше дело судить и солдатской строфой порочить

Ненависть мужа к мужу, приговором пенье вменяя,
А мне — с пламенной страстью в кувшины
горячие ночи цедить звонкий мед
женской песни — иная она, иная[147].

Перевод А. Ройтмана

Иоанна Токарская-Бакир. Postscriptum к эпизоду

Как пишет Ирена Грудзинская-Гросс, война теперь в самом центре польской политики. Она возвращается в славе отверженного. Местом отправления культа являются правительственные музеи, жрецы которых прославляют достоинства жертвенной смерти. «Варшава была уничтожена. Однако, благодаря тому, что в самом начале имело место это сияние свободы, его можно было потом использовать как меру самопожертвования и отваги», — говорит заместитель директора Музея Варшавского восстания[148]. Не все гражданские лица склонны разделять его взгляд, но музей лишь с недавнего времени интересуется гражданскими лицами[149].

«Что такое война? — задумывается Джеймс Мик. — Порой она вообще не требует применения оружия. Журналистов, возвращающихся с фронта, часто спрашивают на приемах: как там? Вместо объяснений лучшим ответом было бы изнасиловать хозяйку, убить хозяина, зарезать детей и поджечь дом»[150]. Точно так же видел войну Чеслав Милош, и именно этот негероический аспект его поэзии интересует Ирену Грудзинскую-Гросс. Полемизируя с видными интерпретаторами творчества нобелевского лауреата, автор хочет выловить из сети положительных ассоциаций, связанных с войной, такие поэтические идеи Милоша, как «солидарность, братство, целомудрие, жертвенность, гордость, поступок». «Я хотела бы освободить эти понятия от их романтического или рыцарского происхождения, перенести их на гражданское лицо», — пишет она[151]. Ведь ярлык романтика, который сомневается, но на самом деле является одним из нас, был приклеен к Милошу вопреки, а не вследствие провозглашаемых им взглядов.