Милош и долгая тень войны

К списку литературных аргументов, собранных автором, я хотела бы добавить еще один. Это будет примечание к эпизоду, описанному в «Конце легенды» Яна Юзефа Щепанского[152], который принято считать реакцией на встречу автора с Чеславом Милошем в родном доме жены Ежи Туровича в селе Гошице под Краковом. Известно, кто выиграл в споре, который случился там между двумя писателями, известно также, что спустя годы раздора его участники принесли друг другу извинения. За что? Именно это я хотела бы уточнить, вычленяя эту историю из литературы[153].

Милош с будущей женой Яниной Длуской-Ценкальской были приглашены в усадьбу четы Керн, тестя и тещи Туровича, поздней осенью 1944 года, в дни их скитаний после Варшавского восстания. По воле случая после роспуска партизанского отряда там остановился и Ян Юзеф Щепанский, будущий писатель и член редакции «Тыгодника Повшехного». Анджей Франашек приводит высказывание хозяйки дома, чья память сохранила спор поэта с Щепанским: Милош «с жаром объяснял Ясю, что воевать не намерен, так как должен пережить войну: его задача — писать, а не сражаться, его возможная смерть ничему не послужит, а вот его творчество для Польши важно»[154].

Считается, что партизан Серый из рассказа «Конец легенды» говорит от имени автора, а Милош — это поэт Вельгош, однако кажется, что некоторые взгляды Милоша в рассказе распределены между несколькими персонажами, как будто одному человеку столько не вынести.

Произносит их также антипатичный умник Сицинский, вещающий о «шестидесяти днях» восстания, просиженных в подвале[155], уверяющий, что у него «есть дела и поважнее, чем швырять бутылки в танки» и называющий трусами тех, у кого «не выдержали нервы […] и кто бросился в бесцельную бойню»[156]. Достается и молчаливой подруге поэта: «Большие, круглые и светлые глаза на его [Вельгоша] грубо вытесанном мальчишеском лице излучали доброжелательность и наивное удивление, выпрашивали улыбку, звали поиграть, словно глаза молодого пса. Но русалка мрачно молчала, нюхая заостренным носом[157] содержимое чашки»[158]. У русалки есть и другие заботы: Вельгош самозабвенно танцует с чужими дамами, причем Щепанский пишет о «его широких, налитых кровью лапах» хищника, впившихся «в белые плечи» девушек[159].

Контрастом для отплясывающего поэта становится таинственный Лелива, который «уже несколько недель залечивал здесь тяжелые, полученные в восстании раны». В его отсутствующей улыбке рассказчик «Конца легенды» узнает «то самое превосходство, которое нельзя ни обосновать, ни подвергнуть сомнению и которое служит знаком пережитого страдания»[160].

Очевидные симпатии автора проявляются в неравномерном наделении героев этой истории субъектностью и свободой действий. Правда, «Ноев ковчег», как называли гошицкую усадьбу, во время войны притягивал самых разных людей — здесь, судя по всему, находили приют и евреи, и партизаны, и даже какой-то австралийский парашютист[161], но литературная субъектность — это не только выразительный характер, ведь этого достаточно и для карикатуры. Полная субъектность — это привилегия тех, кто, находясь у себя дома, ни в чем не должен оправдываться. Они могут быть свободными, сложными, могут позволить себе ошибку, сожаление, иронию, непоследовательность или злорадство, а внутренний диалог (то есть рассказчик) и так всё читателю разъяснит. Такой роскоши, в какой купается Серый, в Гошице не знают ни поэт Вельгош, ни его жена-русалка, не говоря уже о старом Сицинском. Только Серый у себя дома — они узнают его, как пес Одиссея, прежде чем он войдет.

Как пишет Анджей Франашек, Серый — это видавший виды солдат, «опустошенный, придавленный испытанной на себе и собственной жестокостью. Он уже не верит в политические заявления и планы собственных командиров, ему осталась лишь солидарность с другими брошенными в такой же ситуации „лесными“ солдатами, и смутное чувство, что даже если борьба с немцами обречена на провал, то не сражаться просто нельзя. Почему? Сам он на этот вопрос ответить не может»[162]. И отвечать не обязан, а никто из его окружения не осмелится назвать это гамлетизмом.