Милослава: (не)сложный выбор

Рядом скрипнула кровать, меня обняли горячие мужские руки. Таман попытался усадить меня на подушки, поднес к губам чашку с теплым горьким отваром. Я попыталась проглотить: понимала — нужно, но горло болело так сильно, что это было невозможно. Я только забрызгала одеяло. Мужчина попытался укутать меня, но я вцепилась в его руки, потянула на себя:

— Согрей меня, Таман, — прошептала я. — Ты горячий!

Мужчина покорно забрался ко мне в постель, прижал к себе. Я быстро согрелась и, уткнувшись носом в волосатую грудь, провалилось в сон.

Потом я несколько раз просыпалась от того, что меня подымали с кровати и несли в уборную, а затем укладывали в пахнущую свежестью постель. Не открывая глаз, глотала горький отвар и жидкую сладкую кашу.

В один день, открыв глаза, я, зажмурившись от чистых солнечных лучей, почувствовала себя совершенно здоровой. Горло не болело вовсе, кости не ломило, голова была легкой и пустой. В теле ощущалась странная слабость, но кроме этого — всё было отлично. Приподнявшись на подушках и вспотев от усилия, я повернулась набок и уткнулась взглядом в Оберлинга. Выглядел он неважно: небритый, помятый, в несвежей рубашке. Неужели это он со мной возился все эти дни? А Таман? Я ведь помню, что он был рядом. Да какой к бесу Таман здесь, в горах, зимой?

В животе громко заурчало: я бы не отказалась сейчас от хорошего, большого куска мяса. Поднявшись с кровати, на подгибающихся ногах дошла до мыльни и поглядела на себя в зеркало: хороша! Под глазами синие круги, щеки снова ввалились, волосы сосульками. Принюхалась: от меня хотя бы не слишком воняло. И то радость. Хотелось искупаться, но понимала, что из ванны самостоятельно не выберусь. Надо кликнуть Анну.

Нет, только не Анну! Память услужливо напомнила про светлые волосы, разметавшиеся на груди Оберлинга. Была ли она его любовницей в самом деле? Не думаю. То есть, скорее всего была — вряд ли он здесь монахом жил. Но не в этот раз. Уж слишком много совпадений: и пожар, и крепкий сон Кирьяна, и это вот. Хотя… я же сама ему отказывала. Ох, и зачем я только упрямилась! Сама во всем и виновата!

— Мила! — раздался встревоженный возглас Оберлинга.

Я поспешила обратно, путаясь в подоле ночной рубашки, которая была мне явно велика. У самого проема в мыльню я всё же наступила на край сорочки и полетела вперед… прямо в объятья супруга. Крепкие руки сжали мои плечи, притиснули к груди.

— Ты здесь, — выдохнул он мне в волосы, и я мгновенно дернулась, вспомнив, в каком ужасном они виде.

— Макс, — прошептала я, отстраняясь и заглядывая ему в лицо. — Ты когда ел последний раз? Ты что, сидел всё время рядом с моей кроватью?

— И сидел, и лежал, — не стал отрицать он. — Я думал, ты умрешь.

Он снова попытался прижать меня к себе, но я увернулась, не желая, чтобы он ощутил запах моего пота.

— Как видишь, я жива и вполне сносно себя чувствую, — с натужной веселостью сказала я. — И очень голодна. А еще мне нужна ванна и чистая одежда. Надо позвать горничную, но только не Анну, другую.

Оберлинг напрягся, явно собираясь оправдываться. Мне этого совершенно не хотелось: слишком многое в этой ситуации причиняло боль. Поэтому я не придумала ничего лучше, как притвориться ослабленной, пошатнувшись и схватившись за изголовье кровати. Хитрость сработала: муж мгновенно подхватил меня под локти, помог лечь в постель и отправился на поиски слуг.

Кажется, в бреду я звала совсем не того мужчину, который был моим супругом? Стыд-то какой! С чего я вообще решила, что Таман рядом? Ах да, мне пригрезилось, что я в Степи — холодной ночью и на колючей траве.

Изменница!

Какое право я имею злиться на супруга за его связи? Он же оборотень, попробуй-ка в полнолуние удержи свои страсти! Да и потом, Анна красивая. Не как я, а по-настоящему. И глаза, и волосы, и плечи. А что я — костлявая, коротко стриженная, с длинным носом и тонкими губами. Да и сама не без греха: до сих пор степняка отпустить не могу. И ведь не нужен он мне и, в самом деле, никогда не был нужен — и замуж-то я за него хотела только потому, что отчаянно нуждалась в любви. Если бы только отец любил меня, как Славку — наверное, не было бы во мне столько неуверенности и страхов! Таман любил меня, как богиню. Оберлинг видел во мне обычную женщину со своими страхами и сомнениями. Он не пытался возвести меня на пьедестал, и я была этому рада. И помыслить нельзя, чтобы я показалась Таману в таком ужасном виде — да я лучше умру! А с Оберлингом ничего, не страшно. Он меня уже какой только не видел!

Прислушалась к себе — откуда же взялась эта безосновательная ревность? Неужели он стал для меня чем-то большим, нежели навязанным супругом?