Милость Господня

Марика выпрямляется, и они неожиданно оказываются вплотную друг к другу. Стоят так близко, что невольно смотрят глаза в глаза. Иван ощущает ее порывистое дыхание, нет, не дыхание даже – внутренний жар, смешивающийся с его собственным внутренним жаром. Уже не девушка рядом с ним, трепещущая перед тайнами жизни – женщина, эти тайны знающая и более не опасающаяся их глубин. Какое-то притяжение телесных полей. Какое-то электрическое напряжение, готовое разрядиться ослепительной вспышкой. Иван чувствует: еще миг, и они столкнутся в объятиях. Произойдет короткое замыкание. Ничто их больше не разъединит. И Марика, нет сомнений, чувствует то же самое: непроизвольно кивает и вдруг распахивает глаза, ждущие и жаждущие его. Этому невозможно противиться, и все же каким-то чудом Иван делает шаг назад, и голосом, не своим, а будто натянутая струна, спрашивает:

– Ты это зачем?

Он ничего не добавляет к своим словам, просто склоняет голову куда-то назад и вбок, но Марика, тем не менее, его понимает – лицо у нее темнеет, будто сгущается кровь в артериях и капиллярах.

Она тоже отступает на шаг.

Теперь между ними – наполненное неприязнью пространство.

– А ты что хотел? Помнишь, как они сожгли Евфросинию? Дьявольское лицемерие – вот чем они живут. Они преклоняются перед мучениями Христа, но сами мучатся не хотят. Они превозносят бедность его, смирение и любовь, но сами стремятся жить во дворцах и ходить в пышных одеждах. Они утверждают, что Бог есть все, весь мир, вся Вселенная, и отказывают в этом природе – другим живым существам, сотворенным Его высшей волей. Только так и никак иначе. Христос дал им пример искупления, он умер за них, пусть и они искупят свою вину. Пусть тоже умрут за него… Брань наша не против плоти и крови, но против властвующих, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.

Все это негромко, но беспощадно. И особенно когда она цитирует Послание апостола Павла. Это действительно уже не та Марика, которая поднимала к ливню счастливое зажмуренное лицо, и не та, что выпрямляла сломанные их шагами травяные былинки. Это воительница, богиня хаоса, непререкаемая, не знающая ни жалости, ни снисхождения.

Не повышая голоса, она произносит:

– Динара!

Из-за ковровой тяжелой шторы в углу палатки появляется девушка, невысокая, но какая-то гибкая, и неуловимым кошачьем движением оказывается рядом с ними. Черные, как маслины, глаза, черные гладкие волосы, будто шлем, плотно прилегающие к голове, черный спортивный костюм с вышитым на груди листом ясеня.

Вроде – миниатюрная, хрупкая, но исходит от нее ощущение смертельной опасности.

Как от ядовитой змеи.

– Проводи его. – Марика бросает быстрый взгляд на Ивана. – Покажи ему лагерь, пусть с людьми пообщается, поговорит. Все, что захочет. И присматривай… Не в том смысле, чтоб не сбежал, а чтобы не было… инцидентов.

Динара склоняет голову:

– Да, Сестра…

Еще один обжигающий взгляд на Ивана:

– Значит, до вечера. Увидишь истинное лицо Бога.

И Марика отворачивается.

До вечера времени еще много. А пока Иван бродит по лагерю, наблюдая без особого интереса за суматошной походной жизнью. Столпотворение здесь прямо-таки библейское – хуже, чем в центре Москвы во время уличных праздников. Всюду палатки, иногда лепящиеся друг к другу как соты, всюду шалаши, неказистые, прикрытые еловыми лапами, всюду хибары черт-те из чего, из мятой жести, из гофрированного картона, из кое-как скрепленных между собой листов пластика. В одном месте рьяно колотят в бубен, звенят колокольчики, пляшут три полуголые девки, дико при этом взвизгивая, – окружающие их плотным кольцом мужики яростно, в такт бьют в ладони. В другом, неподалеку, расположились игроки в кости, тоже окруженные тремя рядами болельщиков, – они взрыкиванием сопровождают каждый бросок. А чуть дальше – кулачный бой: двое парней, обнаженных по пояс, пританцовывая, сжав кулаки, примериваются друг к другу, вот один выбрасывает руку вперед – хруст челюсти, кровь из разбитой губы, толпа ревет. И тут же – компания молодняка: девушка, явно не девка, без макияжа, коротко стриженная, перебирает струны гитары. Всюду гам, человеческое кипение, роение мух, взрывающееся гнусным жужжанием, наглые вороны лезут прямо под ноги, что-то непрерывно выклевывают.

Так, наверное, выглядели орды средневековых кочевников, двигавшиеся из Великой Степи на русские и европейские города.

Динара не отстает от него ни на шаг – словно тень, беззвучная, неощутимая, неотвязная. Когда Иван спрашивает: «Ты наш разговор с Сестрой слышала?» – она молчит, будто глухая, кажется, что ни хрена не ответит, только через минуту удостаивает небрежным кивком: дескать, слышала.

И еще где-то через минуту:

– Я тебе не верю. Ты здесь чужой. И запомни: если ты причинишь Сестре какой-нибудь вред, то умрешь так быстро, что не успеешь понять, как это произошло.

Иван пожимает плечами:

– Ладно… А вообще-то я есть хочу.

Динара оглядывается и указывает на костер, возле которого стоит небольшой чугунок, а мужики, сидящие кру`гом, оживленно переговариваясь, жестикулируют мятыми жестяными кружками.

– Вон там…