Милость Господня

Он видит, как люди вокруг прикрывают глаза ладонями, для того чтобы ничто не мешало им слушать, как они раскачиваются взад и вперед, держась за руки, прижимаясь друг к другу, а некоторые, не стесняясь, плачут и порывисто обнимаются, видит, как Динара, склонив голову, крепко зажмурившись, шевелит губами… Сам он тоже подхвачен общим экстазом, голос Марики, каждое ее слово тут же впитываются в него и осветляют до звездного изумления, охватывающего сердце и мозг. Ни одной посторонней мысли у него нет. Ему хочется и плакать, и смеяться от радости, и вслушиваться, и петь вместе со всеми. Он странно не чувствует своего веса. Ему кажется, что он мог бы взлететь – воспарить над землей, стать воздухом, светом, дыханием, сладким и неощутимым одновременно. Так вот что значит соединение с Богом. Так вот как ощущается Его истинная благодать.

Он более уже не прежний Иван, он кто-то другой – выше, лучше себя, преображенный, исполненный высокого предназначения. Сейчас, сейчас он поймет наконец все то, ради чего стоит жить.

Марика между тем поднимает ладони к небу. Голос ее меняется: она уже не поет, а просит – и от себя, и от всех, с кем составляет единое целое.

И вероятно, просьба ее услышана.

Серая рыхлая муть, заполонившая небо, начинает быстро протаивать. Выглядывает из-под нее сказочная, как на детской картинке, голубизна – такая нежная, по-младенчески первозданная, словно только что появилась на свет.

Еще мгновение.

И падает оттуда ослепительный солнечный луч и одевает Марику неземным одухотворенным сиянием.

Он потрясен. Ему это все надо осмыслить. Он еще часа полтора бесцельно бродит по полю, откуда все схлынули так же дружно, как и явились сюда. Исчезает даже Динара, процедив напоследок сквозь зубы, что после молитвы Сестру нельзя оставлять одну.

– А что с ней? – осторожно спрашивает Иван.

– Тебя это не касается…

И Динара спешит в сторону лагеря.

Так, пожалуй, и лучше. Без надзора змеиных глаз Иван чувствует себя намного спокойнее. Уже вечереет, коричневый шар солнца склоняется к горизонту. Веет прохладой, синеватые тени волнами перебирают траву. Припахивает корнями, землей: куски дерна, вывороченные наизнанку, образуют собою путь, которым Вий ушел обратно, в Темное Царство. Значит, Хтонос для Марики ближе, чем Космос.

Или, может быть, для нее это одно и то же?

И действительно, есть ли разница между ними?

Иван в смятении, и его смятение еще больше усиливается, когда он заставляет себя подойти к замершим дезертирам. Тела их в самом деле будто из гладкой пластмассы. Однако вблизи он видит, что веки у обоих распахнуты, буквально вжаты в глазницы, а вот глаза – он с ужасом замечает это – слезные, подрагивающие, полные мольбы и отчаяния. Точно такие же, как у Кусаки, которого он утром снял с бетонной опоры.

Так что же, они там, внутри, оба живые?

Замурованы, ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни моргнуть, муки ада на веки вечные?

Невозможно выносить эту мольбу. Он поворачивается и быстрым шагом, почти бегом тоже направляется в лагерь. Там стоит гул, как в улье, где пчелы опились забродившим нектаром. Все разговоры о том, что Ясень Великий, несомненно, через Сестру, осененную его благодатью, дал им знак, ясный и недвусмысленный, о своей высшей воле. Никак иначе его истолковать нельзя. Теперь, братья, надо идти брать Боротынск, далее – Калугу, мать ее за ногу, и затем двигаться прямиком на Москву. Начихать нам на духовников, на церковников, на их армейские части, это, братья, чушь поросячья: пред грозным ликом Ясеня все обратится в пыль.

Иван как неприкаянный шатается от костра к костру, кое-где присаживается, безвольно отхлебывает спиртовую бурду, которую ему щедро, по-дружески наливают: он уже не чужой, он свой, как бы приобщился к их общему делу. Голова у него, тем не менее, ясная. Сколько бы он ни влил в себя подкрашенного ягодами или корнями пойла, перед ним все равно всплывают распахнутые глаза, полные отчаяния и мольбы. Они слезятся. Они заслоняют собою все. И потому он даже не помнит, каким образом и с чьей помощью добирается до штабного шатра. Динара вроде бы его привела?

Понемногу соображать он начинает лишь в тот момент, когда перед ним возникает гневная Марика.

Она презрительно кривит угол рта:

– Хорош… Никогда бы не подумала, что ты можешь так назюзюкаться…

Иван смотрит на нее в упор, но видит только те же слезящиеся глаза.

– Они живые… – говорит он перегоревшим голосом. – Ты понимаешь? Они живые… Лучше бы ты их просто убила…

– Нет, – ледяным тоном произносит Марика. Она снова в образе воительницы, богини хаоса. – Божья кара должна быть жестокой. Не мгновенная, легкая и привычная казнь, о которой уже через день все забудут, а что-то нечеловеческое, потустороннее, наводящее холодный ужас; то, что останется в памяти навсегда. – Впрочем, она тут же сменяет гнев на милость и уже с заботливо-материнскими интонациями требует, чтобы он вымылся и сменил замызганную одежду. – От тебя разит лесом, землей. Фу-у-у… – Марика выразительно морщит нос.