Милость Господня

Об этом он тоже Марике не говорит. Ему сейчас не до социальных концептов. Руки их соприкасаются – сначала как бы случайно, потом все чаще, все плотнее, все нетерпеливее. Вот они уже стоят, обнявшись, прильнув друг к другу так тесно, что ближе уже быть не может. И все-таки, оказывается, может, потому что Марика торопливо расстегивает комбинезон, они вместе уже на полу, на ковре, куда с ее топчана, слишком узкого для двоих, сброшено покрывало, сплетаются руки, ноги, смешивается дыхание, течение жизней, сливающихся в поток. «И будут оба они единая плоть». Вот теперь действительно ближе уже и не может быть. Марика чуть слышно пристанывает. Веки ее опущены, она будто молится какому-то неведомому божеству. Возможно, своему Великому Ясеню. Вдруг – ударом – распахивает глаза, откидывается и вроде бы даже отталкивает его, упершись ладонями:

– Нет-нет-нет! Это не то!..

Иван и сам чувствует, что не то. Не то и не так, как это было когда-то во время ливня. Есть жажда, но нет ее утоления, есть плотский голод, но нет преобразующего его соединения душ, есть страсть, но она исчерпывает себя, оставаясь лишь страстью, не превращаясь в любовь. И он, кажется, знает, почему это так: из темной дали, из иномирья, почти из небытия все так же смотрят на него одетые пластиком, полные слез, мольбы и отчаяния человеческие глаза.

Он перекатывается на спину.

Марика тоже отодвигается:

– Из-за этих переживаешь?

Молчать рискованно.

Иван это чувствует.

Можно самому оказаться замурованным в пластик.

Или быть распятым на ближайшем столбе.

Он говорит примирительно:

– Мне надо привыкнуть.

Марика довольно долго молчит, в полумраке, подсвеченном коптилкой свечи, шелестит ее горячее прерывистое дыхание.

– Что ж… Привыкай… – в голосе не угроза, но предупреждение. – Однако имей в виду: это не моя воля, но Божья. Это Он, а не я сокрушает моих врагов. Это Он, а не я одерживает победы. Это Он направляет стези мои, и потому они есть правда и справедливость.

Она опять довольно долго молчит.

Потом добавляет:

– Все очень просто: это жертвы, которых от нас требует будущее. Мы сгораем, мы обращаемся в прах, но вместе с нами сгорают все наши грехи. Мы – носители того, чего быть не должно. И потому мир без нас, мир, что мы передадим нашим детям, будет чистым, прекрасным и освобожденным от бесконечности зла…

Это – негромко, но непререкаемым тоном.

– Какие дети? У тебя есть дети? – только и может сказать Иван.

Марика резко садится и задувает свечу. Снова ложится, подтягивает на себя покрывало:

– Тебя это не касается.

Иван вдруг все понимает.

Тоже резко садится:

– Где он?

– Почему именно «он», может быть, это «она».

– Где она?

– Я сказала: к тебе это отношения не имеет. Все, спи. Утром выступаем на Боротынск.

Иван лежит, как незрячий, пялясь в матерчатую душноватую темноту. Время стекает, бесчувственно отсчитывая часы, как минуты. Постепенно спадает пенный шум лагеря. Марика дышит размеренно и легко, видимо, исчерпав все силы в радении на холме. Не зря же Динара о ней так беспокоилась. Он знает, что ему надо выбираться отсюда. И он уверен, что выберется – воспрепятствовать ему не сможет никто. Непонятно, откуда взялась эта уверенность, он не молился, Бога ни о чем не просил. Разве что у него появилась цель. А потому, ощутив, что наступил тот самый момент, он подхватывает комбинезон, выскальзывает за штору и натягивает его в такой же сумрачной тихой штабной части шатра, где на карте, разложенной на столе, синие от безнадежности стрелки по-прежнему тянутся к иллюзорной победе.

Он ждет, что Марика, полная холодного гнева, выйдет сейчас вслед за ним.

Но Марика не выходит.

Ее, как лодочку, унесло течение сна.

И точно так же унесло сном Динару, которая клубочком свернулась в предбаннике. А двое охранников перед шатром даже не поворачивают голов в его сторону. Уже через пятнадцать минут, оставив позади дремотное копошение лагеря, выходит он на равнину, колышущуюся дыханием тьмы. Небо пасмурное, луна брезжит в нем еле заметным тусклым пятном. На холме, где вечером волхвовала Марика, светлеет песчаная плешь.

Не видно, горит ли, как раньше, указывая путь, сиреневая звезда.

Может быть, и горит.

Может быть, нет.

Неважно.

Теперь это не имеет значения.

Хроника Смуты