Миниатюрист

– Осторожнее, – бормочет она.

Отто прижимает Теа к груди, словно в ней воплощена вся его жизнь, словно только удары ее крошечного сердечка могут поддерживать биение его собственного сердца. Даже Лисбет молчит; в сравнении с остальными потерями и потрясениями этого дома новое знакомство кажется таким странным – и таким естественным.

– Лисбет, ступай разбуди Корнелию.

Кормилица выходит, и этого мгновения хватает Нелле, чтобы собраться.

– Ее зовут Теа. Отто, я должна тебе кое-что сказать.

Глаза Отто прикованы к лицу Теа. К своему крошечному отражению. Он ничего не слышит.

– Отто!

– Госпожа Марин говорила, будет мальчик.

Нелла хватает ртом воздух.

– Ты знал?!

Он кивает, и в свете пламени очага Нелла видит на его глазах слезы. Он мучительно подбирает слова, пытаясь сформулировать вопрос, и они тяжелым грузом ложатся на его плечи, давят к земле. Отто смотрит на ненатертый пол, на пыльную мебель.

– Ее нет, – говорит он, словно неодушевленные предметы рассказали ему о потере.

– Нет, – кивает Нелла. – Нет.

Она сглатывает, давит рыдание; заплакать сейчас – оскорбить его скорбь.

– Мне жаль, Отто.

– Госпожа. – Голос Отто срывается; даже это простое слово он произносит в два захода. – Вы спасли ребенка. Она все отдала бы, только бы жил ребенок.

– Но почему ей пришлось все отдать? – спрашивает Нелла. Слезы все-таки катятся, застят глаза, и она их не вытирает. – Ей с каждой минутой становилось все хуже. Я… мы не смогли ей помочь. Мы пытались…

Судорога боли на его лице показывает, что осознать этого он не в силах. У Неллы слабеют ноги, и она тянется к стулу. Отто стоит, уставившись на макушку Теа.

– Я никогда не видел ее такой решительной, как когда она сказала мне о ребенке. Такой непреклонной. Вокруг будто рушился мир. Я спросил: «Какая жизнь суждена этому ребенку?»

– А она?

Отто прижимает Теа к себе.

Она сказала: «Та, которую он сам для себя построит».

– Марин, ох!

– Я знал, что будет лучше, если я уеду. Меньше опасность. Но я вернулся. Увидеть.

Существование Теа – сам факт ее появления на свет – висит на тоненькой ниточке неопределенности. Жизнь и смерть. Наверное, эту тайну Отто сохранит навсегда, думает Нелла. А Корнелия ему поможет, станет делать вид, что ничего особенного не произошло, – подумаешь, ребенок как ребенок. Возможно, когда-нибудь он расскажет, как все начиналось между ним и Марин, и почему – и что испытали они оба, что принесла им эта ненужная любовь.

Напоминанием об этом останется Теа – она будет смотреть на свое лицо, в котором так много от отца, и искать черты матери. Я подарю ей фигурку Марин, думает Нелла. Покажу ей серые глаза, тонкие запястья, отделанный мехом корсаж. Пусть между нами больше не будет тайн, это ведь я когда-то сказала? Так что я покажу ей и начавший округляться живот куклы. Там, внутри, ты, Теа. Петронелла Винделбреке видела, что ты скоро появишься на свет, и она знала, что это благо. Она даже послала тебе колыбель. Еще до твоего рождения она начала историю твоей жизни; однако закончить эту историю предстоит тебе самой.

Лисбет приводит все еще не до конца проснувшуюся Корнелию. Та останавливается у входа в гостиную, смотрит вопросительно. Потом на ее лице возникает изумление.

– Ты?!

– Я, – нервозно отвечает Отто. – Я был в Лондоне, Корнелия. Англичане называли меня «арапом» и «ягненочком». Я нашел там земляков. Я уже собрался было тебе написать. Я…

Слово падает за словом. Отто пытается одолеть горе, обрести утешение – и обретает.

Корнелия, шатаясь, идет к нему, ощупывает локти, плечи, руки, в которых до сих пор лежит Теа, ощупывает лицо. Это и вправду он? Отпускает ему ласковый подзатыльник и сразу гладит.

– Все, – говорит она, – все.

Еще не снявшая чужое пальто Нелла оставляет их в гостиной, идет через холл к парадной двери, которую в спешке забыли закрыть. Широко ее распахивает и застывает на пороге. Стылый ветер холодит щеки. Над крышами Амстердама несется колокольный звон, собирая горожан на воскресную службу. Дана с лаем мчится к своей молодой хозяйке, тычется мордой под руку.

– Тебя покормили, моя хорошая? – спрашивает Нелла, теребя шелковые уши собаки.

Колокола отмечают наступление ночи. В небе, словно женский ноготь, висит белый полумесяц. Корнелия, уже в фартуке, идет через холл к кухне.

– Холодно, госпожа, – говорит она. – Лучше зайдите в дом.

Однако Нелла по-прежнему стоит на пороге, уставя взгляд на замерзший канал. Потеплевшая вода начала подтачивать корку тающего льда на Херенграхт, и теперь поверхность канала похожа на истрепанное кружево, покрывало для огромной колыбели.

Корнелия в кухне роняет сковородку. Теа в гостиной начинает плакать; Лисбет и Отто утешают ее на два голоса. Нелла засовывает руку в карман, где лежит взятый с Калверстрат игрушечный домик, – но его там больше нет. Не веря себе, Нелла лихорадочно роется в кармане. Фигурка младенца никуда не делась, кукла Арнуд тоже. Выронила, когда бежала по улицам? Оставила в мастерской? Он же был на самом деле, говорит она себе. Ведь был?