Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию

78. На вопрос, что придет после филологии, можно тем временем ожидать такого ответа – пост-филология. Но любой (в том числе и этот) ответ на этот вопрос будет ответом филологическим, поскольку никто не мог бы понять этот вопрос и уметь на него ответить, не обладая минимумом филологии; да и сам этот вопрос элементарно филологический, поскольку в нем спрашивается о конце филологии и том, что находится за ее пределами. С самого начала филология направлена на что-то, чем она сама не является, что-то вне ее самой, и потому она есть — транзитивно – и свое Нет, и свое После. Ее существование – близость, как бы далека она ни была; как близка бы ни была, даль. Даль-близь это тот отрезок времени, который открыт для филологии, а для философии остается закрытым.

79. Исходит ли тяга из пред-мира в после-мир или наоборот? Или одновременно наоборот? Не есть ли каждый возврат – повторение? И каждое повторение – не подтверждение ли и прекращение повторенного? Не приходит ли каждое повторение из другого будущего?

Время вав ха-хиппух[50] – мессианское время (Шолем, «95 тезисов», № 83).

80. Филология – имя будущего языка, но не подразумевающегося, а другого.

Поскольку она несет ответственность за то, чтó в языке – и в ней самой – остается непреднамеренным, незанятым и неизвестным, филология – имя для тайны языка; имя для его secretum и pudendum, для его родины, для раны, для того, что ему не принадлежит и чем он сам не является. Для его, для какого-либо определенного, для неопределенного пробела в онтологии и логике. И потому – неправильное имя [Fehlname].

81. Все без исключения расхожие теории медиа утверждают, что медиа существуют и тогда, когда языка нет, и что язык – один из многих медиа. Это не так. Не будь языка, не было бы и ни единого медиума. Язык – медиум всех медиа. Все они, каждый своим особым образом – языковые, будь то мимика, жесты, расположение помещений в здании, зданий в поселении, распределение цветов, фигуры, кадрирование фотографии, технические конструкции любого рода. Они построены на ожидании отмены. Они все исходят из того, что их можно разрушить, неверно понять или использовать в дурных целях, что они могут не достичь цели и не выполнить своей задачи. Их задает не causa finalis, a causa finalis defecta[51] – и не-определяет их. Они функционируют только потому, что могли бы и не функционировать. Все они соотносятся с будущим, но не с их будущим, не с таким будущим, которое было бы заложено в их собственной конструкции, подразумевалось, предполагалось бы ею; они соотносятся с ее «не-».

Медиа – это языки, поскольку они пытаются предвосхитить свою неудачу и даже играют с неудачей самих этих попыток. Они оперируют возможными разломами и распадом своих возможностей. Иначе говоря: они оперируют своей не-оперативностью; они медиатизируют [sie mediieren] свою а-медиальность [Immedialität].

Когда в «media studies» распознается эта де-структурность их предметов и самих себя, они становятся филологией.

82. В основе филологии – рана. Она кричит. Но этого Филоктета не слышит никто, кроме него самого. Он – в изоляции. Военачальники возвращаются на его остров только тогда, когда осознают, что без его лука им не продвинуться дальше. (Но к чему движутся они, как не к новым ранениям?)

83. Страсть – это травма. Внезапное постижение – укол. А поскольку филология – первая страсть тех, кто говорит, неудивительно, что они ее не любят; что они не любят саму любовь. Но чтобы что-то не любить, нужно любить эту нелюбовь. Филология – это, ad infinitum, любовь нелюбви языка.