Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию

Существует антифилологический аффект. В сравнении с другими гуманитарными науками филологию все чаще принято считать мелочным занятием, всегда чем-то вымученным, занятием специалистов, далеким от реальной жизни, а в спорных случаях – ей враждебным; сами эти специалисты якобы самонадеянно присваивают себе в качестве дисциплины то, в чем может достичь мастерства любой, кто умеет читать. Этот аффект направлен против наделения особыми правами сконцентрированного внимания к языку, к слову и паузе, причем он порождает массивную защитную реакцию и зачастую презрительное отношение не только со стороны некой расплывчатой общественности; многие филологи и сами разделяют этот аффект, порождаемый энергией, почти не отделимой от энергий, питающих саму филологию. Ведь филология, как бы прочно она ни была встроена в академические структуры, не есть дисциплина, и уж тем более она не занятие буквоедов в пыльных архивах или расчленителей слов в неоновом свете лабораторий. Прежде чем суметь превратиться в будто бы тавтологический поиск доказательств очевидного, филология должна сперва стать предметом занятий всякого, кто говорит, размышляет или действует в процессе говорения и пытается понять или сделать понятными свои или чужие действия, жесты и паузы. Любой, кто говорит или действует, занимается филологией, чтобы быть в состоянии говорить или совершать действия, даже если не называет это так. Ибо в сфере языка нет ничего, что было бы само собой разумеющимся, и всегда – слишком много того, что требует объяснения, комментария или дополнения. У филологии всегда найдется что добавить и к частностям, и к самым широким обобщениям. Чем бы еще она ни была, она прежде всего – расширительница, прибавительница, достраивательница, никогда не довольствующаяся уже сказанным или свершившимся, всегда стремящаяся выйти за рамки того, что составляет высказывание или текст, и вернуться к тому, что ему предшествовало, чтобы указать на его движение из прошлого и из будущего; она делает жест «сверх того», жест, который никогда не бывает лишним, потому что он и есть само движение говорения, поскольку оно всегда стремится за рамки и того, что уже сказано, и того, что еще остается сказать. Филология, для которой проблематизироваться должно даже самое общее – это нечто прямо-таки сверх-общее: взыскание языка и всего, что языком когда-либо было охвачено и чего он еще мог бы коснуться, потребность, которая отталкивается от любой тотальности и, всегда говоря за другое и сноважды другое, осуществляет критику уже достигнутого и всего достижимого. А поскольку прийти к согласию относительно понятий – понятия «общего» и «особого», «специального», «своеобразного» – можно только при помощи объяснений, то филология должна быть тем, что само не сходится ни к одному понятию, но без чего ни одно понятие не обходится. Филология – это рискованное движение говорения про язык, выходящее за любой данный язык. Она не служит залогом какого-либо знания, а всякий раз снова его смещает; она дает доступ не к сознанию, а лишь к разнообразным возможностям его применения. Еще прежде чем утвердиться в форме той или иной эпистемической техники, она существует как аффективное соотношение, филия, то есть дружба или дружеское приобщение к языку – к такому языку, который еще не приобрел четких контуров, не оформился окончательно и не стал инструментом уже заранее фиксированных значений. Она ищет, нащупывает, зондирует, и в этом движении она сама – не агент высказываний о стабильном положении вещей, а движущая сила вопрошания. Существование языковых «фактов» как установленного порядка вещей для нее настолько же малоубедительно, насколько спорно, что высказывания и сообщения достигают своей цели или доходят до адресата. Она исходит из минимального допущения, что способность означать и сообщать полагается на существование инстанции, которая за и ради этой же способности удерживает ее от любого определенного значения и от любого отправленного сообщения. Филология – защитница этого удержания, для которого и благодаря которому язык изначально и возможен. Поэтому она должна сопротивляться любому общепринятому определению того, чтó она такое, и уклоняться от любой программы ее последующего использования. – Филология задает вопросы, а если и утверждает что-то, то только чтобы побудить к дальнейшему вопрошанию. Она по своей структуре – иронический процесс, делающий недействительными не только отдельные языковые выражения – даже те, которые называются филологическими, – но и целый, в каждом случае предположительно целый мир языка, чтобы открыть ему следующий, еще небывалый. Именно поэтому она и поддерживает подвижные отношения с другими языковыми связями, особенно связями в так называемых точных науках, и эти отношения – принципиально беспринципны, ан-архичны; именно поэтому она действует во всех «историко-филологических дисциплинах» как трикстер или джокер; и именно поэтому своеобразная сила и особая немощь этих отношений яснее всего выражаются в склонности филологии к поэзии. Поэзия – это Первая филология. Филология равняется, осознанно или нет, на открытость поэзии мирам, открытость ее этому и любому другому, возможному и невозможному миру, на ее способность сохранять дистанцию и на ее внимательность, восприимчивость и впечатлительность. Филология говорит за некое «за», которое и дает место любому pro и contra. Она идет дальше, и в этом движении можно задавать вопросы о pro и contra, можно даже задавать вопросы о ней самой и о ее вопросах.